Здесь, прожив свою первую треть,

Начитавшись запретного чтива,

Я не то что боюсь умереть,

А боюсь умереть некрасиво.

1991 год

«Блажен, кто белой ночью после пьянки…»

Блажен, кто белой ночью после пьянки,

Гуляя со студенческой гурьбой,

На Крюковом, на Мойке, на Фонтанке

Хоть с кем-нибудь, — но лучше бы с тобой,—

Целуется, пока зарею новой

Пылает ост, а старой — тлеет вест

И дух сирени, белой и лиловой,—

О перехлест! — свирепствует окрест.

…Век при смерти, кончается эпоха,

Я вытеснен в жалчайшую из ниш.

Воистину — все хорошо, что плохо

Кончается. Иначе с чем сравнишь?

1996 год

«Что нам делать, умеющим кофе варить…»

Что нам делать, умеющим кофе варить,

А не манную кашу?

С этим домом нетопленым как примирить

Пиротехнику нашу?

Что нам делать, умеющим ткать по шелкам,

С этой рваной рогожей,

С этой ржавой иглой, непривычной рукам

И глазам непригожей?

У приверженца точки портрет запятой

Вызывает зевоту.

Как нам быть? На каком языке с немотой

Говорить полиглоту?

Убывает количество сложных вещей,

Утонченных ремесел.

Остов жизни — обтянутый кожей Кащей —

Одеяние сбросил.

Упрощается век, докатив до черты,

Изолгавшись, излившись.

Отовсюду глядит простота нищеты

Безо всяких излишеств.

И, всего ненасущного тайный позор

Наконец понимая,

Я уже не гляжу, как сквозь каждый узор

Проступает прямая.

Остается ножом по тарелке скрести

В общепитской столовой,

И молчать, и по собственной резать кости,

Если нету слоновой.

1994 год

«Снился мне сон, будто все вы, любимые мной…»

Снился мне сон, будто все вы, любимые мной,

Медленно бродите в сумрачной комнате странной,

Вдруг замирая, к стене прислоняясь спиной

Или уставясь в окно с перспективой туманной.

Плачете вы, и у каждой потеря своя,

Но и она — проявление общей печали,

Общей беды, о которой не ведаю я:

Как ни молил, ни расспрашивал — не отвечали.

Я то к одной, то к другой: расскажи, помогу!

Дергаю за руки, требую — нету ответа.

Ладно бы бросили что-то в ответ, как врагу,

Ладно бы злость запоздалая — нет, и не это:

Машете только рукой — отвяжись, говорят!

Только тебя не хватало… И снова по кругу

Бродят, уставив куда-то невидящий взгляд,

Плачут и что-то невнятное шепчут друг другу.

Сделать, бессильному, мне ничего не дано.

Жаркие, стыдные слезы мои бесполезны.

Хватит, исчезни! Не все ли тебе-то равно,

Что происходит: не можешь помочь, так не лез бы!

Помню, мне под ноги смятый стакан подлетел,

Белый, из пластика, мусорным ветром несомый:

Мол, подними, пригожусь! — умолял, шелестел.—

Дай мне приют! — и кружился у ног, невесомый.

Да и не так ли я сам предлагаю свою

Жалкую нежность, слепую любовь без ответа,

Всем-то свою половину монеты сую —

Брось, отойди! Здесь не слышали слова «монета»!

Так и брожу. А вокруг, погружаясь во тьму,

Воет Отчизна — в разоре, в позоре, в болезни.

Чем мне помочь тебе, чем? Повтори, не пойму!

И разбираю: исчезни, исчезни, исчезни.

1995 год

«Если б молодость знала и старость могла…»

Если б молодость знала и старость могла —

Но не знает, не может; унынье и мгла,

Ибо знать — означает не мочь в переводе.