1990 год

Рубайят

Я не делал особого зла, вообще говоря,

Потому что такие дела, вообще говоря,

Обязательно требуют следовать некой идее,

А идей у меня без числа, вообще говоря.

Я без просьбы не делал добра, вообще говоря,

Потому что приходит пора, вообще говоря,—

Понимаешь, что в жизнь окружающих страшно вторгаться

Даже легким движеньем пера, вообще говоря.

Не причастный к добру и ко злу, вообще говоря,

Я не стану подобен козлу, вообще говоря,

Что дрожит и рыдает, от страха упав на колени,

О своих пред Тобою заслугах вотще говоря.

1990 год

«Понимаю своих врагов…»

Понимаю своих врагов. Им и вправду со мною плохо.

Как отчетлива их шагов неизменная подоплека!

Я не вписываюсь в ряды, выпадая из парадигмы

Даже тех страны и среды, что на свет меня породили,

И в руках моих мастерок — что в ряду овощном фиалка.

Полк, в котором такой стрелок, неизбежно терпит фиаско.

Гвозди гнутся под молотком, дно кастрюли покрыла копоть,

Ни по пахоте босиком, ни в строю сапогом протопать.

Одиночество — тяжкий грех. Мне чужой ненавистен запах.

Я люблю себя больше всех высших принципов, вместе взятых.

Это только малая часть. Полный перечень был бы долог.

Хватит названного — подпасть под понятье «полный подонок».

Я и сам до всего допер. Понимаю сержанта Шмыгу,

Что смотрел на меня в упор и читал меня, будто книгу:

Пряжка тусклая на ремне, на штанах пузыри и пятна —

Все противно ему во мне! Боже, как это мне понятно!

Понимаю сержантский гнев, понимаю сверстников в школе —

Но взываю, осатанев: хоть меня бы кто понял, что ли!

Человек — невеликий чин. Положенье мое убого.

У меня не меньше причин быть скотиной, чем у любого.

Кошка, видя собственный хвост, полагает, что все хвостаты,

Но не так-то я, видно, прост, как просты мои супостаты.

Оттого-то моей спине нет пощады со дня рожденья,

И не знать состраданья мне, и не выпросить снисхожденья,

Но и гордости не заткнуть. Выше голову! Гей, ромале!

Я не Шмага какой-нибудь, чтобы все меня понимали.

1994 год

Отсрочка

Елене Шубиной

…И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю жизнь прождал в казенном доме решения своей судьбы.

Мой век тянулся коридором, где сейфы с кипами бумаг, где каждый стул скрипел с укором за то, что я сидел не так. Линолеум под цвет паркета, убогий стенд для стенгазет, жужжащих ламп дневного света неумолимый мертвый свет…

В поту, в смятенье, на пределе — кого я жду, чего хочу? К кому на очередь? К судье ли, к менту, к зубному ли врачу? Сижу, вытягивая шею: машинка, шорохи, возня… Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут меня. Из прежней жизни уворован без оправданий, без причин, занумерован, замурован, от остальных неотличим, часами шорохам внимаю, часами скрипа двери жду — и все яснее понимаю: все то же будет и в аду. Ладони потны, ноги ватны, за дверью ходят и стучат… Все буду ждать: куда мне — в ад ли?

И не пойму, что вот он ад.

Жужжанье. Полдень. Три. Четыре. В желудке ледянистый ком. Курю в заплеванном сортире с каким-то тихим мужиком, в дрожащей, непонятной спешке глотаю дым, тушу бычки — и вижу по его усмешке, что я уже почти, почти, почти как он! Еще немного — и я уже достоин глаз того, невидимого Бога, не различающего нас.

Но Боже! Как душа дышала, как пела, бедная, когда мне секретарша разрешала отсрочку Страшного суда! Когда майор военкоматский — с угрюмым лбом и жестким ртом — уже у края бездны адской мне говорил: придешь потом!

Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из милости отсрочен — в отсрочке, в паузе живу.