1994 год

Отсрочка

Елене Шубиной

…И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю жизнь прождал в казенном доме решения своей судьбы.

Мой век тянулся коридором, где сейфы с кипами бумаг, где каждый стул скрипел с укором за то, что я сидел не так. Линолеум под цвет паркета, убогий стенд для стенгазет, жужжащих ламп дневного света неумолимый мертвый свет…

В поту, в смятенье, на пределе — кого я жду, чего хочу? К кому на очередь? К судье ли, к менту, к зубному ли врачу? Сижу, вытягивая шею: машинка, шорохи, возня… Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут меня. Из прежней жизни уворован без оправданий, без причин, занумерован, замурован, от остальных неотличим, часами шорохам внимаю, часами скрипа двери жду — и все яснее понимаю: все то же будет и в аду. Ладони потны, ноги ватны, за дверью ходят и стучат… Все буду ждать: куда мне — в ад ли?

И не пойму, что вот он ад.

Жужжанье. Полдень. Три. Четыре. В желудке ледянистый ком. Курю в заплеванном сортире с каким-то тихим мужиком, в дрожащей, непонятной спешке глотаю дым, тушу бычки — и вижу по его усмешке, что я уже почти, почти, почти как он! Еще немного — и я уже достоин глаз того, невидимого Бога, не различающего нас.

Но Боже! Как душа дышала, как пела, бедная, когда мне секретарша разрешала отсрочку Страшного суда! Когда майор военкоматский — с угрюмым лбом и жестким ртом — уже у края бездны адской мне говорил: придешь потом!

Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из милости отсрочен — в отсрочке, в паузе живу. Но в первый миг, когда, бывало, отпустят на день или два — как все цвело, и оживало, и как кружилась голова, когда, благодаря за милость, взмывая к небу по прямой, душа смеялась, и молилась, и ликовала, Боже мой.

1998 год

Терцины о счастье

«Я увожу к погибшим поколеньям.»

«Ад», 2

Земную жизнь безропотно влача,

Я был обучен тщательно и строго,

Но память расторопнее врача

И, смею думать, милосердней Бога:

Стирает то, что чересчур болит.

Поэтому я помню так немного.

Но этот дом я помню. Замполит —

Иль как его зовут — военкомата,

С угрюмостью, которая сулит

Начало новой жизни, хрипловато

Командует раздеться. Наш призыв

Стоит напротив молодца с плаката

У стенки, перепуган и стыдлив.

Идет осмотр имущества. Одежду

Мы сняли, аккуратно разложив.

Майор следит, не спрятано ли между

Солдатских ягодиц и пальцев ног

Чего-нибудь запретного. Надежду

Оставь, сюда входящий. Вышел срок

Прощаниям с родными: нас отсюда

Везут на сборный пункт. «А ну, сынок,

Нагнись вперед! Открой рюкзак, паскуда!»

Рюкзак вчера упаковала мать.

На сборном пункте не случится чуда —

Три дня нас будут там мариновать,

А после расфасуют в карантины.

«Одеться — и во двор». Когда опять

Нас выпустят отсюда, миг единый

Я буду колебаться… Видит Бог,

Земную жизнь пройдя до середины —

И то я вспомню это: шаг, рывок —

И я, глядишь, в троллейбусе, который

Идет до дома… Впрочем, я не мог

Всерьез представить этого. Майоры

Не любят шуток. Я же с детских лет

Во сне боялся убегать от своры.

Держа в руке военный свой билет,

В котором беспристрастный медработник

Мне начертал: «Ограничений нет»,

Я оглянулся на ДК «Высотник»:

Шесть лет, помилуй Господи, назад

Наш класс сюда водили на субботник.

Троллейбус, грязноват и грузноват,

Проплыл проспектом — мимо овощного

И далее, куда глаза глядят

И провода велят… Теперь я снова —

Шесть лет, помилуй Господи, прошло!—

Опять в июле, и опять восьмого,

Здесь прохожу.