– Ты тоже в это веришь? – даже как-то жалостливо спросила она. – У самого-то что настоящее, кроме головы?

– Грудная клетка.

– И когда тебе руки заменили? Небось в младенчестве?

– В двенадцать лет. Свои почернели и отмерли. И так почти со всем.

Рика замолчала, точно не этот ответ ждала.

– Я не делаю суждений о вещах, которые не могу доказать.

– Сложновато жить в таких рамочках.

– А у меня функциональное отношение к жизни. Даже немного завидую таким, как ты, или тому же Лаки. – Миккель слегка усмехнулся, вспоминая жизнелюбие и безалаберность их черта. – Вы многое делаете просто так.

Рика молчала. Ей было жаль солдата. То ли армия, то ли синтетика словно лишили его автономной воли. Он постоянно чему-то служил, даже если в этом не было смысла. Они замерли, почему-то стараясь не встречаться взглядами. Вместо этого оба слепо уставились в стену, будто в ней имелось окно.

– Скажи… – тихо начал он. – Откуда ты видела внешний мир? Тебе не хватает горизонта.

– Сверху, – коротко ответила она.

Миккель умел ценить короткие ответы и понимать то, что оставалось недосказанным. По-своему Рика была с ним откровеннее, чем с остальными.

– Я должен вернуться на пост. Был рад повидаться.

– Пока, солдат.

Она осталась стоять на месте, по-прежнему глядя в сплошную стену. В душе Миккеля расходилась незнакомая грусть. Говорят, если синтетики в теле больше пятидесяти процентов, меняется мироощущение и понимание собственного назначения. Другими словами, функциональности. Не только окружающие, он сам считал себя живым роботом уже много лет и в этих мыслях находил спокойствие. Сейчас ему показалось, что он по-прежнему человек и оставался им, пока говорил с ней.

Вавилон, уровень 0. Карцер (таможни)

Лаки лежал на полу в позе звезды и смотрел на решетчатую дыру над ним. Виднелись далекие лампы. Удивительно, что такие дремучие карцеры еще сохранились на Вавилоне. Попахивало очень древними практиками.

Нос слегка зажил, но Лаки не был уверен, что тот имеет прежнюю форму. Проверить пока не удавалось, здесь не то что зеркала, даже лужи не было. Из выходов имелись два лифта: один поменьше – для еды, второй с бронированными дверьми – для людей. Оставалось расслабиться и ждать. Происходящее не нравилось, однако оказание сопротивления – глупейшее, что может сделать слабый. Объяснений он по-прежнему не получил, и уже шел третий день на дне цивилизации. На четвертый день он попробовал навести справки сам.

– Эй! – крикнул Лаки, и его голос разбился о стены этого колодца на немелодичное эхо. – Хочу поговорить с надзирателем! Кто там главный у вас? Алле?

Ему никто не ответил. Еду спускали на лифте два раза в день, и никого из своих тюремщиков он пока в глаза не видел. В голове прокручивались догадки о возможных причинах его нахождения здесь. Легкие наркотики? Низкая продуктивность на исправительных работах? Да бред, тогда полбашни надо пересажать. Чертовы граффити? А вот это уже было ближе к правде. Он посмотрел на свою неоновую татуировку – все складывалось как дважды два. Нашли виноватого, какие молодцы! И почему-то казалось, что это Миккель. Майке неспроста его повысила: он попросту сдал ей, что Лаки имеет метку Собачников на своей руке. А разница между причиной и поводом уже не так важна. На него с такой татуировкой можно повесить что угодно: от вымирания динозавров до политически мотивированного вандализма.

– Ау! Ответьте хоть кто-нибудь! У меня есть права! Я сообщу своему адвокату! И в миграционный надзор! Буду писать министру!

Молчание. Внезапно его охватила легкая злость, и он стал лупить по крышке маленького лифта – единственного, что могло издавать хоть какой-то громкий звук.