— Пошли скорей, рыжий черт! Лечили тебя столько времени, а ты с голой задницей, весь оборванный по такому морозу носишься! — глянула Полина за спину Власа. — Где весь оборвался? Кто это тебя так отделал? Уж не Мишка ли с Дамиром?

— Куда им, слабакам? Я там с одной познакомиться хотел поближе! — кивнул на вершину сопки. — Уж и приловил, под себя пристроил! Да Мишка помешал. Позавидовал лягавый! Отбить ее у меня намылился, да и завопил: «Не трожь! Она беременная!»

— Кто? — Округлились глаза Полины.

— Чувиха та! Ну она и впрямь пузатой оказалась. Жаль — не от меня, потому всю телогрейку порвала. Хорошо, что ниже не добралась. Но я ей все-таки успел сказать: мол, в другой раз — моя очередь.

— Да там, на сопке, никто не живет.

— Есть одна, редкая баруха. Когда мы линяли, все кричала, чтоб не забывали и наведывались. Не знаю, как мужики, а я ее долго буду помнить, — сказал, погасив смех, и пошел рядом с женщинами, согреваясь душой.

Ведь за всю жизнь его впервые ждали чужие бабы. Не за деньги, не за подарки. Привыкли к бесшабашному человеку. Если б могли они теперь заглянуть в душу Власа, то увидели бы: она плакала и смеялась одновременно.

Нет, никто из заводских не смеялся, когда Меченый рассказывал о рыси. Насторожились. Полина осмотрела плечо. Лишь царапина на нем осталась, словно предупреждение на будущее. Влас вскоре ушел в дизельную, а Михаил с Дамиром пришли в цех.

— Мужики! Сегодня короткий день! В три часа — шабаш! Получите зарплату — и в баню бегом. Чтоб весь следующий год чистыми и при деньгах были! Наши женщины на стол накроют. Мы с Дмитрием в поселок быстро смотаемся, а вы елку наряжайте. Договорились?

Федор пошел предупредить Власа.

— Если ты едешь, на кого дизель брошу?

— Так елка прямо перед конторой. В двух шагах от тебя! Ну, не пойдешь наряжать ее, и не надо. Сами успеют. За получкой только приходи.

О чем-нибудь другом Меченый мог забыть, но только не о зарплате. Смешной она была. Поначалу даже стыдился самому себе признаться, сколько зарабатывает. Не верил, что на такие копейки можно жить весь месяц. Но жизнь потребовала, и человек научился укладываться в свою зарплату.

Нелегко это давалось. Пришлось отказывать себе во многом, но втянулся: заказывал лишь самое необходимое. Иной раз так хотелось выпить, да не самогонки, а коньяку, настоящего, армянского, выдержанного. Смаковать его с долькой лимона и пить в полумраке, чтоб перед ним сидела девка с обнаженными плечами, со светлыми волосами, как струи теплого дождя, с руками нежными, губами податливыми, с глазами добрыми, чтоб вся она была как солнышко, ласковая и добрая…

— Лилия! — шепчет Влас, закрыв глаза.

— И где ты, черт, успел бухнуть? Чего раскорячился на лавке? Бегом в контору! Сколько ждать тебя будут? Всякая минута на счету, а он здесь разляпился! — стояла в дверях Полина, усталая, как загнанная кляча.

— Полина! Чего лаешься, родненькая? Кто тебе в середку насрал? Покажи его мне!

— Да кто ж, как не Федька! Черт окаянный! К празднику припасла четверть спирта. Настой себе не сделала. Глянула, а уже нет его.

— Кого? Спирта иль Федьки?

— Ни того и ни другого. Был бы Федор, хоть по шее надавала б, а то хожу как мина на взводе. Да ить праздник скоро. Серчать нельзя! Весь год себе испорчу загодя.

— Может, на дело пустил?

— Знаю я его дела. Пусть только воротится!

Влас вошел в контору. Там тихо и чисто. Лида с Золотаревой в бумаги уткнулись. Анна жестом позвала Власа.

— Иди, получай, — прошептала она.