Мария!

         Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?

         Птица

         побирается песней,

         поет,

         голодна и звонка,

         а я человек, Мария,

         простой,

         выхарканный чахоточной ночью в грязную руку

         Пресни.

         Мария, хочешь такого?

         Пусти, Мария!

         Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

         Мария!

         Звереют улиц выгоны.

         На шее ссадиной пальцы давки.

         Открой!

         Больно!

         Видишь – натыканы

         в глаза из дамских шляп булавки!

         Пустила.

         Детка!

         Не бойся,

         что у меня на шее воловьей

         потноживотые женщины мокрой горою сидят, —

         это сквозь жизнь я тащу

         миллионы огромных чистых любовей

         и миллион миллионов маленьких грязных любят.

         Не бойся,

         что снова,

         в измены ненастье,

         прильну я к тысячам хорошеньких лиц, —

         «любящие Маяковского!» —

         да ведь это ж династия

         на сердце сумасшедшего восшедших цариц.

         Мария, ближе!

         В раздетом бесстыдстве,

         в боящейся дрожи ли,

         но дай твоих губ неисцветшую прелесть:

         я с сердцем ни разу до мая не дожили,

         а в прожитой жизни

         лишь сотый апрель есть.

         Мария!

         Поэт сонеты поет Тиане,

         а я —

         весь из мяса,

         человек весь —

         тело твое просто прошу,

         как просят христиане —

         «хлеб наш насущный

         даждь нам днесь».