Я, воспевающий машину и Англию,

         может быть, просто,

         в самом обыкновенном евангелии

         тринадцатый апостол.

         И когда мой голос

         похабно ухает —

         от часа к часу,

         целые сутки,

         может быть, Иисус Христос нюхает

         моей души незабудки.

4

         Мария! Мария! Мария!

         Пусти, Мария!

         Я не могу на улицах!

         Не хочешь?

         Ждешь,

         как щеки провалятся ямкою,

         попробованный всеми,

         пресный,

         я приду

         и беззубо прошамкаю,

         что сегодня я

         «удивительно честный».

         Мария,

         видишь —

         я уже начал сутулиться.

         В улицах

         люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,

         высунут глазки,

         потертые в сорокгодовой таске, —

         перехихикиваться,

         что у меня в зубах

         – опять! —

         черствая булка вчерашней ласки.

         Дождь обрыдал тротуары,

         лужами сжатый жулик,

         мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,

         а на седых ресницах —

         да! —

         на ресницах морозных сосулек

         слезы из глаз —

         да! —

         из опущенных глаз водосточных труб.

         Всех пешеходов морда дождя обсосала,

         а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет:

         лопались люди,

         проевшись насквозь,

         и сочилось сквозь трещины сало,

         мутной рекой с экипажей стекала

         вместе с иссосанной булкой

         жевотина старых котлет.