Изругивался,

         вымаливался,

         резал,

         лез за кем-то

         вгрызаться в бока.

         На небе, красный, как марсельеза,

         вздрагивал, околевая, закат,

         Уже сумасшествие.

         Ничего не будет.

         Ночь придет,

         перекусит

         и съест.

         Видите —

         небо опять иудит

         пригоршнью обрызганных предательством звезд?

         Пришла.

         Пирует Мамаем,

         задом на город насев.

         Эту ночь глазами не проломаем,

         черную, как Азеф!

         Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,

         вином обливаю душу и скатерть

         и вижу:

         в углу – глаза круглы, —

         глазами в сердце въелась богоматерь.

         Чего одаривать по шаблону намалеванному

         сиянием трактирную ораву!

         Видишь – опять

         голгофнику оплеванному

         предпочитают Варавву?

         Может быть, нарочно я

         в человечьем меси?ве

         лицом никого не новей.

         Я,

         может быть,

         самый красивый

         из всех твоих сыновей.

         Дай им,

         заплесневшим в радости,

         скорой смерти времени,

         чтоб стали дети, должные подрасти,

         мальчики – отцы,

         девочки – забеременели.

         И новым рожденным дай обрасти

         пытливой сединой волхвов,

         и придут они —

         и будут детей крестить

         именами моих стихов.