Восьмую атаку я принял, выбил его топор – тот отлетел на несколько шагов – и тут же воткнул меч ему в живот.

Он изумленно на меня уставился, выпучив глаза и разинув рот, и упал на колени. Ревя от боли, он попытался выдернуть меч. Я безжалостно всадил его еще глубже и провернул, чтобы добить мерзавца. Он истошно взвыл.

Робюр рухнул на землю. Под ним образовалась кровавая лужа. Он булькнул, задрожал и захрипел, потом обмяк и застыл навсегда.

Я крикнул его громилам:

– Уберите эту кучу дерьма отсюда и убирайтесь вон! Или настанет ваш черед.

Сельчане заголосили, в их яростных воплях смешались приветствия и улюлюканье. Можно было подумать, что это они одержали победу…

Мама и Нура стояли поодаль и восхищенно на меня смотрели.

Для всех я стал вождем.

* * *

Ночь после пиршества я провел в своем прежнем доме, где жил когда-то с Миной.

Мне не спалось. Столь быстрое развитие событий потрясло меня. После моей многомесячной отлучки судьба торопливо наверстывала упущенное время.

Чтобы отпраздновать мой приход к власти, сельчане на скорую руку учинили праздник. Одни притащили мяса, другие насадили его на вертел, третьи разложили костры, кто-то принес яблок, а кто-то – кувшины с вином. Тибор сел по правую руку от меня, Мама – по левую. Она так и сияла: она снова была главной, единственной женщиной вождя. Ее положение матери вождя было неоспоримо и незыблемо, тем более что жена моя умерла. Меня радовало, что ей нравится блистать рядом со мной, что она излучает гордость и величие.

Панноам, занятый опорожнением кишечника, не появился. Нура, соблюдая приличия, тоже не пришла. Но я запомнил ее устремленный на меня взгляд, когда я склонился над поверженным Робюром и омыл руки в его крови. В ее глазах я заметил даже не восхищение: она была покорена, ее лицо и шея обагрились румянцем. Обычная ее сдержанность изменила ей. Может, она впервые увидела во мне сильного мужчину, а не сына Панноама, подчиненного ему? Я взглянул на себя ее глазами и ощутил себя прекрасным. На миг.

Совершенное убийство не внушало мне отвращения. Оно показалось мне блестящим выходом. Прежде я лишал жизни пернатую и мохнатую дичь, теперь же убил человека. В отличие от животных Робюр на меня напал сам; он желал мне зла. Все хорошо взвесив, я решил, что от гибели этого негодяя толку больше, чем от смерти животного: я уничтожил опасность и положил конец глупости, зависти и ненависти, которые в нем увидел.

Я растянулся на циновке, на которой мы с Миной усердно делали детей. В моих воспоминаниях не было горечи, но было томление. Спустя месяцы, я вспоминал лишь мягкость Мины, ее неловкую самоотверженность и желание делать добро – я начисто забыл, как скучал с ней и как она меня раздражала. Мина становилась милым эпизодом моей жизни, источником приятной меланхолии.

К тому же меня тронуло, что отец сохранил мой дом неприкосновенным и незаселенным. Обычно ни одно жилище подолгу не пустовало – отец передавал его другой семье. Для меня Панноам сделал исключение. Надеялся ли он, что я вернусь?

Мой взгляд на отца снова менялся. Панноам передал мне власть, и это заглушило мои сомнения. Отрекшись вчера от власти, он проявил осознанность и ответственность. Он выказал здравомыслие, сохранив верность долгу и радея о благе деревни и старшего сына. После стольких битв и забот его путь вождя и отца завершен, и пришло время отдохнуть.

Под утро я устыдился своей черно-белой оценки личности отца. Как примитивно! То я восхищаюсь им, то его презираю. Неужели я не в силах судить о нем обоснованно и взвешенно? Принять его сложность? Панноам обладал самыми чудовищными недостатками и самыми высшими достоинствами. Да, его добродетели дополнялись пороками, соразмерными, то есть огромными – но бывают ли совершенства без несовершенств? Безусловно, нужно очень любить власть, чтобы сносить ее бремя… Можно ли посвятить себя благу других вопреки их воле, наперекор их желанию, позабыв о себе? Поддерживая в сельчанах страх, Панноам добивался мира и сплоченности деревни.