| Итак, надо пользоваться счастливым случаем, который улыбается мне теперь. Я вижу женщину… она одна, – вот самая удобная минута для нападения. Мужа нет с нею; я далеко обозрел всю местность, здесь поблизости его не видно. Его высший ум, сила, гордое мужество внушают мне более опасений. Хотя он создан из земного праха, но, по могучему сложению его членов, это не ничтожный соперник; и он еще неуязвим, а я подвержен боли! Так унизил меня Ад в сравнении с тем, чем был я на Небе, так ослабили меня адские муки! Прекрасна, божественно прекрасна женщина! Она достойна любви богов, но не страшна мне, хотя красота и любовь внушают страх, если не приближаться к ним с заклятой ненавистью, ненавистью тем более ужасной, что она должна быть искусно скрыта под видом любви. Вот мой путь, – он приведет ее к верной гибели». Так говорит враг человечества, вселившийся в змея (ужасный жилец!), и направляет путь к Еве, не пресмыкаясь по земле волнообразными изгибами, как это было позже, но стоя на хребте, служащим основанием целому лабиринту извивающихся одно над другим колец. Он подвигается подобно башне; высоко поднятая голова его увенчана гребнем; подобны карбункулам его очи; лоснящаяся шея с зеленовато‑золотистым отливом гордо выпрямляется среди плавно скользящих по траве кольцеобразных изгибов. Красив, привлекателен был его вид: никогда потом не бывало подобного змея; не равнялся с его красотою ни тот змей Иллирии, в которого превратились Кадм и Гармония[149], ни тот, в которого вошел бог Эпидавр, ни те змеи, в образе которых видели Юпитера Аммонского или Капиталийского: одного с Олимпией, другого – с матерью Сципиона, славы Рима. Сначала идет он косвенным путем, как бы желая, но боясь приблизиться прямо. Так искусный кормчий направляет в разные стороны паруса и руль своего судна, когда оно приближается к устью реки или мысу, где ветер крутит туда и сюда капризные волны. Так змей беспрестанно меняет движения, игриво извивает свои кольца, желая привлечь взоры Евы. Погруженная в работу, она слышит шорох листьев, но не обращает на это внимания: привычны ей были забавы всех животных, более послушных ее голосу, чем превращенное стадо голосу Цирцеи[150]. Тогда змей приближается к ней смелее, но вдруг останавливается, как бы пораженный восторгом. Несколько раз он раболепно преклоняет перед нею великолепный свой гребень, свою красивую, блестящую шею и лижет землю там, где стояла Ева. Нежная, немая его ласка привлекает, наконец, взоры Евы; она смотрит на его игривые движения. Сатана, радуясь, что смог привлечь ее внимание, змеиным ли языком, или волнами воздуха, так начинает коварное искушение: «Владычица мира, не удивляйся, если может что‑нибудь удивлять тебя, потому что одна ты достойна удивления! Но более всего прошу тебя, не вооружай презрением твоих очей, небес кротости, не гневайся за то, что я один здесь с тобою, приблизился к тебе и так ненасытно на тебя смотрю без трепета перед твоим величественным челом, еще более величественным в этом уединении. О, прекраснейший образ прекрасного Творца! Все живущее созерцает тебя, все покорено тебе, все с восторгом обожает твою небесную красоту! Вся вселенная должна тебе поклоняться! Но здесь, в затворничестве этой дикой пустыни, среди животных, бессмысленных зрителей, которые и в половину не способны понять все, что есть в тебе прекрасного, кто видит тебя, кроме одного человека? Что же значит один, когда ты могла бы быть богинею среди богов, когда бесчисленные Ангелы должны поклоняться и служить тебе, окружая тебя блестящею свитой!» Так льстил искуситель; таков был его приступ; слова его проложили себе путь к сердцу Евы, хотя она дивится голосу змея; наконец, в замешательстве, так говорит ему в ответ: «Что это значит? Человеческая речь, человеческая мысль в устах животного! Я думала, что первого, по крайней мере, лишены все твари, которых Бог в день создания сотворил немыми, не дав им способности речи. |
