Ромили, стоявшая неподвижно как истукан, вдруг подала голос:

– Что еще за клингфайр?

– Что‑то подобное адскому пламени, вырывающемуся из горна Зандру, – сказал Ранальд. – Это горящая смесь, которая если прилипает к телу, то оторвать уже невозможно. Смыть нельзя – от воды она разгорается еще жарче. Одним словом, если попадет на тело, прожигает его насквозь – кожу, кости. Этот огонь изготовляют при помощи колдовства и ларана.

«Я в этом не сомневалась. Люди, которые способны походя, играючи поразить птицу стрелой, с легкостью обрушат все силы ада на головы себе подобных».

– Тебе следует поехать с нами. – Ранальд мягко посадил ее в седло. – Каролин должен немедленно узнать об этом, теперь он нуждается в поддержке всех лерони. Маура дала клятву не принимать участия в войне против Ракхела, но в этом случае, ввиду угрозы применения липучего огня, она колебаться не будет. Это злодейство надо остановить, иначе от нашей земли останутся только головешки. Сейчас не имеют значения ее чувства к Ракхелу. Но каков негодяй! – неподдельно искренне изумился Ранальд. – На все готов…

Однако Ромили не ответила, она скакала, не замечая ничего вокруг. Менее всего в тот момент ее могли заинтересовать рассказы о небывалых средствах ведения войны, о справедливости и возмездии. Это все человеческие заботы – животным и птицам, всем этим бегающим, парящим, ползающим, плавающим тварям не было никакого дела до суеты сует, одолевшей разумных двуногих, посмевших в пылу гордыни окрестить себя царями природы. Остальные живые существа, выходит, пыль под ногами, мясо и средство передвижения? Хороши люди! И что, в этой бесконечной гордыне, в страстях своих они обрели покой, радость? Куда там!.. Все их существование насквозь пропитано страхом, жаждой не пожить, а выжить… Еще клингфайр придумали!.. Мало им мечей, стрел, копий…

Рядом скакал Ранальд, но Ромили не испытывала желания мысленно опереться на него. Кто он? Тот же человек, ну, еще партнер, и все мыслишки его суетны, непостоянны, вспыхивают – гаснут; то нырнет в прошлое, то воспарит в будущее, и каждый образ отмечен тенью страха, извечного и постоянного. С ним разве отдохнешь? С ним погорюешь? Разве он сможет понять – не на словах, а в глубине души?

Телепатически она подалась в сторону лагеря, отыскала Солнечного и – как в теплое ласковое море – бухнулась в безмятежное, сытое спокойствие жеребца. Слилась с ним, ее даже передернуло от удовольствия – жаль только, что поплакаться ему нельзя. Не поймет… Ему невозможно объяснить, что существуют такие хорошенькие, очень разумненькие птички, которые видят насквозь. Их безжалостно погубили злые люди… Ромили вздохнула – даже траву щипать не перестанет, шепчи ему на ухо или не шепчи о безмерной потере, о ценности каждой жизни. Ну и хорошо! Она вот здесь в уголочке свернется клубком, прикорнет ненадолго, оценит вкус травы, понюхает воздух – может, где кобылка пустила струйку, – почувствует вес Каролина, уже давно любимого – хороший хозяин и седок в меру тяжелый, – поплачет в тиши… Хорошо, когда нет времени, когда каждая минута существует, пока бегут ее секундочки. Отстучала положенное – и нет ее. Ни впереди, ни позади…

Хорошо‑то хорошо, только скучно – вот и мужики по соседству о чем‑то болтают. Кажется, о ней… Господи, сочувствуют даже… Вспоминают Благоразумие и Усердие.

«…Она их очень любила, особенно эту молоденькую, Усердие. Птицы тем же платили ей. Как тут не переживать? Помню, как‑то я только заикнулся: ну и уродцы, так она мне все расписала – и чем они красивы, и чем отличаются, и как к ним обращаться…»

Это несомненно Орейн.

«…Это ее первая трагедия. Ее бы надо научить отделять себя от птиц.