Богобоязненные люди ворчат: в церковь ходить надо, душу спасать, грехи замаливать, а они бесовскими потехами народ мутят. Куда только власти смотрят? Почему не одёрнут непутёвых? Неужто и воевода Михайло Бобрищев-Пушкин не знает, сколько людей совратили те представления? Говорят, у попа Нарыкова парнишка от рук отбился. Духовный семинарий бросил. У Волковых и днюет и ночует.

Но зато есть среди ярославцев и такие, что ждут не дождутся, когда пробегут шесть будничных деньков и наступит воскресенье. Задолго до назначенного часа тянутся они к Пробойной улице, куда выходят ворота каменного амбара. 

Нетерпение одолевает тех людей, что пришли смотреть представление. Скоро ли пустят? Обещали в два часа. Можно было бы и пораньше. Ишь, сколько народа стеклось! Хватит ли на всех скамеек?

И верно: вся Пробойная улица запружена людьми. Кто заглядывает между створками неплотно прикрытых ворот. Кто — в щели дощатого забора. А есть и такие, которые залезли на плечи один другому и смотрят на волковский двор поверх забора.

Переговариваются:

— Ну как?

— Да вон потащили корзины с плошками.

— На кой плошки-то?

— А как же? В плошках — масло. Они гореть будут. Светить...

Что-то нынче покажут? Облака-то будут ли ходить вверх и вниз, будто настоящие? А музыка? В тот раз — ах, ах! — до чего сладостно играл Фёдор Григорьевич на домре! Заплакать можно...

Вот на одну из таких театральных потех воскресным утром собирали Настюшку в девичьей Сухаревского дома.

Настя ночью всё придумала. Главное, ей уйти потихоньку из дома, чтобы никто не заметил. И лучше всего прикинуться старой-престарой старухой. У барыни полон дом таких старух. И свои приживалки есть, и ещё какие-то пришлые старухи заходят. Барыня любит с ними про святые дела говорить, разные новости послушать. А что ей, барыне, ещё-то делать? От утра до ночи куда время девать? Несчитанное оно у неё, бездельное...

В такую старуху, какие к барыне ходят, решила Настя перерядиться. Никто на неё внимания не обратит, если она шмыгнёт из ворот Сухаревской усадьбы и побежит потом на Пробойную улицу, к дому купцов Волковых.

— Ты, главное, Настя, платок на глаза спусти: никто тебя не признает тогда, — говорит Фленушка, засовывая Насте под сарафан её тугую, длинную косу: у старух таких красивых русых кос не бывает.

— Сперва беги берегом, — поучает Анфиска, — а там возьмёшь влево. Как увидишь церковь, у которой купола разукрашены, это и есть Николо-Надеинская. Дальше ещё одна, поменьше. Эта — Ильинская. Вот напротив Ильинской те ворота...

Анфискины объяснения Наетюшка еле слушает. Чего там! Не лесом бежать. Надо будет, она у людей спросит.

— Насчёт работы ты не сомневайся, — говорили все наперебой. — Что полагается, мы за тебя сделаем. Свою не кончим, а уж твоя будет готовенькая...

— А коли кто зайдёт к нам, — подала свой голос худая большеглазая Матрёна, — скажем: «Ушла, мол, водицы испить»... Или ещё чего надумаем.

Наряжена была Настя в тёмный, вдовьего цвета сарафан. Чёрный платок до бровей натянула.

Дуняшка, барской барыни племянница, и та хлопотала возле неё. Расстаралась — принесла откуда-то ветхонький передник:

— Сгодится?

— Давай! — сказала Настя и надела передник. — А ходить, девоньки, я буду вот так, — проговорила она и засеменила вдоль горницы мелкой старушечьей походкой.

Девушки засмеялись. Смотрите-ка! Сто лет теперь Насте дашь, не меньше. Разве кому догадаться, что ей только шестнадцать сравнялось?

— А говорить я буду вот эдак, — продолжала озоровать Настя и зашамкала, словно у неё и правда во рту ни одного зуба не осталось: — Добрые люди, покажите мне, старой, дороженьку...