Но Настя глядела на Волкова и слова не могла из себя выдавить. Давешняя смелость у неё пропала, а сейчас ей хотелось провалиться сквозь землю и от стыда и со страха.

— Нет, ты скажи, почему убежала? — продолжал Волков всё с тем же весёлым добродушием.

Наконец Настя чуть слышно прошептала:

— Испугалась...

— А сейчас?

— Ещё пуще боюсь!..

Совсем сконфузившись, Настя закрыла рукавом лицо и метнулась за дверь.

Волков загородил ей дорогу.

— Не бойся, мы не страшные, — сказал он, засмеявшись, и все, кто находились в горнице, тоже засмеялись.

Тогда Настя глянула поверх рукава сначала одним только глазком, потом и другим, а там и вовсе отвела от лица руку. И вроде бы совсем перестала бояться.

А Волков снова стал серьёзным и принялся задавать ей вопрос за вопросом: звать-то как? Настей? Чья она? Крепостная помещика Сухарева? Ну как же, как же, Никиту Петровича он знает. Нет, не знаком, однако как не знать!

— Грамотная ты, Настя?

Настя покачала головой: нет, бог не вразумил.

Волков подумал: да чего он спрашивает? Какая может быть грамота у крепостной! Но всё-таки...

— Настя, как же ты запомнила стихи, которые за Ваню говорила?

Опять к Насте вернулась смелость, и она с лукавым задором ответила:

— Уж как запомнила, не ведаю, а запомнила!

— А родом ты откуда? — спросил Фёдор Григорьевич снова.

— Из Обушков, — сказала Настя и, застенчиво краснея, подняла на Волкова доверчивые глаза: — Знаете, где наши Обушки?

«О златые, золотые веки...»

С этого самого дня для Насти наступила счастливая пора жизни. Волков сказал ей тогда же, на прощанье: «Коли хочешь, можешь приходить к нам, Настя...»

Да, так и сказал: коли хочешь, можешь приходить...

«Эх, Фёдор Григорьевич, Фёдор Григорьевич, какие слова ты сказал мне — коли хочешь...»

Поутру, чуть открывались у Насти глаза, все помыслы её были об одном: как бы скорее вырваться и бежать на Пробойную улицу, где в знакомой горенке каждый вечер читали то одну пьесу, то другую и где был он, Фёдор Григорьевич, так ласково её приветивший.

Натаскав полны кадки воды (а по воду ходить стало труднёхонько — из проруби приходилось брать: наступили морозы, и тяжёлыми льдами сковало Волгу), Настя поближе к вечеру отпрашивалась у стряпухи Варвары: «Можно теперь?» Та её отпускала безо всяких, полюбила ласковую, работящую девушку. «Иди, иди, ладно! Хватит воды-то...» И дед Архип, подняв голову от лаптей, которые плёл для всей дворни, негромко бурчал: «Не хватит — принесу за тебя. Примечай только получше, вернёшься — расскажешь...»

Так уж повелось с того первого вечера, когда, прибежав от Волкова, Настя принялась рассказывать всё по порядку — и как неприметно стояла она за дверями и сперва смотрела да слушала, и как потом в горницу ступила, и как не стерпела да начала говорить, и как сам Фёдор Григорьевич её хвалил.

В тот вечер впервые в закопчённой людской избе раздались звучные, непонятные и, может, именно своей непонятностью притягательные стихи Сумарокова.

Настина цепкая память схватывала почти всё, что она слыхала на читках. И то, что она потом рассказывала в людской, для всех, было похоже на выдуманные ею чудесные сказки, которыми она прежде тешила своих подруг в девичьей.

Её возвращения ждали. Лишь только распахивалась забухшая наружная дверь и Настя вбегала в избу, с печи или из дальнего тёмного угла раздавался нетерпеливый вопрос:

— Ну чего там нынче-то было? Сказывай...

И Настя начинала прямо с порога:

— Нынче у них комедию представляли. Про судью Шемяку.