Елизавета Петровна по целым месяцам не принимала своих министров с важными докладами. Балы сменялись маскарадами, маскарады — разными другими увеселениями, и царице было недосуг заниматься государственными делами. До конца своей жизни она думала, что в Англию, коли ей захочется, можно доехать и сухим путём. А убедиться в ином она не составила себе труда.

И недаром про неё сложилась такая песенка:

Но иной становилась «весёлая царица», если дело касалось развлечений и потех. Тут она действовала с великой энергией и быстротой, превращалась в крутую и строгую, замечая все упущения и погрешности.

Выписывая из-за границы итальянскую оперу или французский балет, Елизавета не жалела для этого денег. Вместе с тем она с любопытством, даже более того, со вниманием, следила и за первыми, пока ещё слабыми, ростками своего, российского театра.

Когда ей стало известно, что кадеты Шляхетного корпуса представляют сумароковскую трагедию «Хорев», она потребовала, чтобы трагедия была показана и ей. Спектакль шёл во дворце 7 февраля 1750 года. Из царских кладовых кадетам-актёрам были отпущены на костюмы и бархат, и парча, и золотые ткани, и даже драгоценности.

А Сумароков после этого спектакля был провозглашён «северным Расином».

Узнав об ярославском театре, царица заинтересовалась им. А так как заботы о зрелищах она принимала близко к сердцу, то всё дальнейшее произошло с необычной для того времени быстротой.

3 января 1752 года царица дала указ, чтобы Волкова со всей его театральной труппой привезти из Ярославля в Петербург.

Указ этот гласил:

«Всепресветлейшая, державнейшая, великая государыня императрица Елисавет Петровна, самодержица всероссийская, сего генваря 3 дня всемилостивейше указать соизволила ярославских купцов Фёдора Григорьева, сына Волкова, он же и Полушкин, с братьями Гаврилом и Григорьем (который в Ярославле содержат театр и играют комедии) и кто им для того ещё потребны будут, привезть в Санкт-Петербург...»

И далее в указе точно и обстоятельно говорилось — и про подводы, которые следует дать актёрам для привозу принадлежащего им платья и декораций, и про деньги, что должны быть отпущены из казны для этой цели, и про всё остальное.

А отправить за ярославскими актёрами велено было Дашкова, подпоручика сенатской роты.

Указ Елизаветы Петровны был объявлен в Сенате на следующий же день — четвёртого января. Пятого января заслушан, скреплён подписями и приведён в исполнение.

И вот из Петербурга в Ярославль мчится гонец — подпоручик Дашков. В руках у него срочная подорожная. Дело не терпит, и станционные смотрители вне всякой очереди дают царскому нарочному свежих лошадей...

В холодном чулане

Сколько уже прошло с той страшной минуты, когда её втолкнули сюда, в этот холодный чулан перед барскими окнами, Настя не знала. Может, день, может, и больше... Она была словно в беспамятстве, в каком-то забытьи. Ничего не помнила, ничего не понимала.

Не чувствовала холода, хоть изо всех щелей дуло, хоть её колотил озноб.

Не чувствовала и голода: к хлебу, что лежал на полу подле неё, не притрагивалась. Лишь иногда припадала запёкшимися губами к деревянному ковшу с водой. С жадностью отопьёт несколько глотков и снова, вся дрожа от унижения и боли, падает на солому, что свалена в углу чулана.

А потом и пить не стала. Воду в ковше сперва затянуло льдинкой, а потом и вовсе заморозило.

Ночь Насте казалась днём. Светлый день чудился тёмной ночью.

Никто к ней сюда не входил. Только Матвей, глухонемой мужик, тот, что у барыни был за палача и тюремщика, рябой и лохматый, отомкнул тяжёлый замок на чуланной двери, положил подле Насти прямо на пол ломоть хлеба и опять ушёл. 

Пожалуй, для него, единственного из всей Сухаревской дворни, Настя была наравне о остальными — обыкновенной дворовой.