Он сразу понял, какой простор, какая широкая дорога отныне открывается и театру и его актёрам!

И рядом с этой радостью была другая.

Ах, какой козырь теперь у него в руках!

«... и кто им для того еще потребны будут, привезть в Санкт-Петербург...»

Так. Именно так написано в царицыном указе!

Держись, Настенька... Наша-то ведь всё-таки взяла!

Теперь покажет он этим господам Сухаревым! Пусть попробуют отказать. А он им в лицо вот этот указ. Указ самой царицы Елизаветы.

Волков поднял от бумаги глаза. Гордые, весёлые.

А в канцелярии народа ещё прибавилось. И все его ребята тут. Уже проведали. И тотчас прибежали. На лицах у одних — тревога. У других — напряжённое ожидание.

Волков улыбнулся им: всё, братцы, хорошо, лучше и быть не может!

Потом посмотрел на воеводу. Вспомнил: сколько времени, сколько сил, сколько слов потратил, пока вырвал у него позволение строить театр на Никольской улице. Нет, не словами убедил: сунул деньги.

Ещё раз улыбнувшись своим товарищам по театру, Волков с весёлым торжеством посмотрел на воеводу. Сказал:

— Ну что ж, в Петербург так в Петербург, коли на то имеется её державнейшая воля!

Перед каменной стеной

— Шутишь, милейший! Неделю? — вскричал Дашков, с возмущением взглянув на Волкова. — Для того ли я гнал сюда сломя голову, чтобы ты неделю целую собирался? В указе сказано: отправить в Санкт-Петербург в самой скорости... — Он поднял указательный палец и потряс им. Снова повторил: —В самой скорости! Понимать надо... — Затем, словно отдавал приказ, отчеканил: — Нынче одиннадцатое число. Завтрашний день вам собираться. Тринадцатого генваря на рассвете выезжаем.

Волков хотел было заспорить — да что он в самом деле! Уложить в один день декорации, костюмы, всё их театральное имущество?!

Но подумал и согласился. Сухо ответил:

— Хорошо. Выедем тринадцатого.

Нет, в этом перечить не надо. Есть другое, более важное.

Теперь вечер. За квадратными оконцами, сплошь затянутыми зимней изморозью, темнота. А здесь, в медном шандале, горят уже изрядно оплывшие сальные свечи. В канцелярии сейчас народа мало. У стола сидят: Фёдор Григорьевич, воевода Бобрищев-Пушкин и царицын нарочный, подпоручик Дашков. Тут же находятся ещё двое писцов, которым велено составить рапорт Сенату об отправке из Ярославля в Петербург Волкова с актёрами.

Об этом отъезде и обо всём, что связано с отъездом, идёт сейчас разговор.

Фёдор Григорьевич о мелочах не спорит. Уступает во всём.

Сколько им дадут саней? Шестеро? Хватит. Все усядутся. Вполне!

Девятнадцать ямских подвод? Только девятнадцать? Не маловато для их театрального имущества?

Но пусть будет так. Как-нибудь уложатся и на девятнадцати.

Пусть, пятьдесят саженей верёвок... Понадобится, он прикажет сверх того из своей лавки взять сколько будет нужно.

И насчёт прогонных денег Волков не стал разговаривать, хоть отпущено их скаредно мало. Придётся ему прихватить собственных, и для себя и для всей труппы.

Всё это пустяки. Мелочи. Главное — впереди. И Фёдор Григорьевич опять подумал о Насте.

— Кого берёшь с собой? — спросил Дашков и зевнул. Спать ему хочется, совсем разморило. Скорей бы закончить да на боковую.

В числе первых в список уезжающих были внесены фамилии самого Фёдора Григорьевича Волкова и его братьев — Григория и Гаврилы. О них пересудов быть не могло, имена их имеются в указе.

Затем Фёдор Григорьевич назвал двух канцеляристов здешней, ярославской канцелярии: Ивана Иконникова и Якова Попова.

Воевода подал голос:

— Не пущу. Самому нужны.

Фёдор Григорьевич чуть пожал плечами.