Встал. Усмехнувшись, показал на то место в указе, где написано, что брать он может, кого найдёт нужным.
Воевода сердито пошевелил мохнатыми бровями. Однако спорить не стал. Против царицыной воли не пойдёшь.
А Волков, теперь уже не оборачиваясь ни к воеводе, ни к сенатскому подпоручику, всё более и более властно стал диктовать писцу одно за другим имена своих актёров.
Воевода слушал и только с неприязнью покряхтывал: эк распоряжается.
— Ещё Якова Шумского, цирюльника, пиши, — сказал писцу Волков.
— Для причёсок берёшь? — осведомился Дашков. — На что он тебе? И без твоего в столице цирюльники найдутся...
— Яков Данилович Шумской — один из лучших наших актёров, — не глядя на Дашкова, через плечо кинул ему Волков.
В список отъезжающих рядом с Шуйским внесли также Ивана Нарыкова и Алексея Попова.
— Теперь записывай девушку, — строго сказал Волков, снова обращаясь только к писцу.
— Зазноба? — спросил Дашков. В глазах у него сверкнули весёлые огоньки. — Смотри ты!
Фёдор Григорьевич голоса не повысил, но ответил с резкостью:
— Актриса нашего театра! — Писцу велел: — Пиши: Анастасия... — и замялся. Как Настина фамилия?
— Как фамилия? — спросил писец, обмакивая в чернила гусиное перо. — Фамилию-то какую ставить?
Волков вспомнил и сказал:
— Пиши: Анастасия Протасова.
— Кого? Кого? — встрепенулся вдруг воевода. — Это из каких она? Твоя фабричная?
— Крепостная помещика Сухарева, — ответил Волков.
— Крепостная? — протянул воевода.
— Да, крепостная.
— Чья, говоришь, сухаревская?
— Сухаревых, — подтвердил Волков.
Воевода не унимался:
— Каких Сухаревых? Никиты Петровича?
— Никиты Петровича.
— А он что же, Никита Петрович, отпускает её? Или как? — продолжал допытываться воевода.
— А хоть бы и не отпускал?! — почти с вызовом проговорил Волков. — Мне-то что? Имеется указ. А там ясно сказано...
— Где там сказано? — спросил воевода, и глаза его стали круглыми и сердитыми. — Где там про крепостных-то сказано?
Сам он отлично понимал: по этому указу можно было бы крепостную девушку послать в Петербург играть в комедиях. Приказать Сухаревым — это, конечно, нельзя. Но уговорить вполне можно. Де, мол, царская воля!
Ан нет! Этого не будет...
С Лизаветой Перфильевной Сухаревой ему спорить ни к чему. Никак нельзя. Это раз. Собственная жена со свету его сживёт, если он чем-нибудь обидит Сухаревых. Как-никак, кумовья...
Но главное — кто воевода здесь, в Ярославле: он или кто другой? Ишь ты, какой выискался, этот молодчик... Раскомандовался! Больно прыток!
Воевода поднялся с места. Выпрямился. Роста был могучего, собой дороден. В упор взглянул на Волкова, ткнул пальцем в указ:
— Где тут крепостного звания, а ну-ка? Покажи?
Фёдор Григорьевич с удивлением, а скорее даже в недоумении смотрел на воеводу. Чего он взвился? Против царицыного указа?
Воскликнул:
— Да сказано же: кто потребен, из всяких чинов...
— А про имущество господское и крепостные души ничего не сказано, — с упрямством проговорил воевода. — Ты мне не ври...
Еле сдерживая себя, повысив голос, не глядя в указ, а прямо в лицо воеводы, Волков начал читать на память слово в слово, как там написано.
Воевода не дал ему кончить. Оборвал:.
— Говорю, нет ничего! — И, обернувшись к писцу, приказал: — Сухаревскую крепостную там вычеркни.
Волков побледнел. Весь словно налился гневом. Крикнул:
— А я говорю, не смей вычёркивать! Не позволю. |