Он решил провести в этом овраге и день, чтобы не попадаться на глаза парижанам. Только с наступлением темноты он вышел из убежища.

Бродя в потемках, Папен вдруг услышал свое имя. О нем говорили шедшие впереди люди. Он радостно бросился было к этим прохожим, но вовремя увидел, что это полицейский и монах. Папен прислушался. Оказалось, что именно эти люди должны были отыскать его, арестовать и представить в канцелярию кардинала, который завтра возвращался в Париж вместе с королем.

— Черт бы побрал этих гугенотов! — сказал полицейский. — С ними хлопот не оберешься.

Монах весело ответил:

— Погоди, сын мой, еще немного, и мы зададим им перца. Они у нас попляшут.

— Кабы моя воля, я б их заставил в петле плясать.

— Пути господни неисповедимы. Мы с тобой не можем знать, что ждет этого еретика — петля или топор. Возблагодарим же всевышнего за то, что он избрал нас орудиями очищения стада Христова от шелудивой овцы. Так или иначе, но заблудшей душе Папена осталось недолго мучиться в его гнусном теле.

— Добраться бы только до него!..

Папен отстал от собеседников. Плотнее завернувшись в плащ, он устало побрел к окраине Парижа.

Прячась от людей, пугаясь всякой тени, Папен всю ночь провел на ногах. Он бродил, боясь присесть и заснуть, чтобы его не застигли врасплох. Только когда рассвело и патрули ночной стражи кончили обход, он решил отыскать какую-нибудь харчевню. Там он хотел попросить бумаги, чернил и позволения посидеть один час за столом, чтобы написать прошение королю.

Папен не скоро нашел пустой трактир. Это было на самой окраине города. Поспешно, как только мог, он набросал прошение Людовику и снова вышел на улицу, прикрыв лицо плащом.

День выдался яркий. Каждое дуновение ветерка приносило волны нового зноя. Можно было бы ждать дождя, если бы небо не было так безмятежно сине.

Папен пересек весь город, направляясь к Лувру. Площадь Карузель была полна жадными до зрелищ парижскими бездельниками. Папен с трудом протискался, сквозь толпу. Добравшись до набережной у аббатства Сен-Жермен, он увидел, что и здесь также много народа. Тогда он решил занять место поближе к дворцу и дошел до самой цепи стражников, сдерживавших напиравший народ.

Король должен был прибыть к полудню, но колокола аббатства уже призывали верующих к вечерней мессе, а Людовика не было. Истомленная ожиданием толпа, не стесняясь, бранила порядки. Зной уже сменился свежестью вечера. Все чаще слышались напоминания о пропущенном ужине…

Была уже ночь, когда послышались наконец звуки труб и засверкали факелы. Вот показался длинный королевский поезд. Пешие скороходы сменились конной стражей, конная стража — мушкетерами. Сверкали расшитые камзолы. Факелы, которыми размахивала стража, сыпали смоляные брызги на головы зрителей, В толпе слышались вопли обожженных и задавленных. Те, кто стоял сзади, ничего не видели из-за спин стоящих впереди, но все лезли друг на друга, радостно крича.

Но вот под напором конницы толпа раздалась, образуя широкий проход. Показалась карета, запряженная цугом вороных коней. Между ушами лошадей торчали огромные султаны из перьев. Султаны качались в такт золоченой верхушке кареты. Колеса экипажа были такой величины, что, стоя на земле, едва можно было достать их верхний край рукой. Красный кузов кареты украшала позолота. Золотом отливали и сбруя на лошадях, и атласный камзол кучера — огромного толстенного детины, который, как памятник, возвышался на высоченных козлах.

Тысячи шей вытянулись. Люди старались хоть что-нибудь увидеть в окнах кареты. Там, на пунцовом шелке подушек, восседали двое. Один, сидевший в самой глубине, был одет в камзол, богато расшитый золотом и драгоценными камнями. Шляпа с несколькими рядами перьев покоилась поверх огромного черного парика.