В течение года Ленуар был постоянным посетителем контор нотариусов и стряпчих. Не обладая набитым кошельком, не имея коляски с гербом, он принужден был сносить высокомерие стряпчих, хамство писцов…
Но, поставив себе целью добиться необходимых сведений, он терпел все.
Старательно собирая материалы, Жан бережно хранил их. Теперь на его рабочем столе не было больше ни элементов, ни банок — их заменили груды бумаг. Обрывки записей, вычислений, чертежи и наброски — все это нарастало горой и покрывалось пылью.
Жан был так увлечен своей никому не понятной работой, что весьма равнодушно отнесся к разразившемуся страшному кризису.
Страна переживала трудные времена. Цены на продукты питания росли. Из-за неурожая Франция осталась без собственного хлеба, а ввоз английского зерна был запрещен. Во всей стране происходило глухое брожение. Оппозиционная буржуазия требовала избирательной реформы. Она хотела получить большинство в палате и свергнуть министерство биржи. Парижанам было не до гальванопластики. Мастерская Маринони почти перестала получать заказы, Средства старика иссякли. Он не знал покоя в поисках заказчиков и кредиторов, а Ленуар все бегал по нотариусам, тратя последние деньги на справки, сути и смысла которых никому не хотел сообщать.
И тут старый итальянец восстал. Он даже поставил вопрос о разрыве.
Такая решительность отрезвила Ленуара. Он нехотя занялся делами мастерской.
Наступивший сорок восьмой год не принес облегчения. На политическом небе сгущались тучи. В ответ на требование реформ правящая клика финансистов и крупных предпринимателей отвечала захватом новых экономических позиций. Мелкие торговцы один за другим «вылетали в трубу». За ними следовали содержатели небольших предприятий.
По вечерам Маринони возвращался из «Холостого парижанина» все более возбужденный, а однажды, 21 февраля, бегая по комнате, он взволнованно размахивал руками, ерошил волосы и бубнил что-то себе под нос. Наконец, подбежав к столу, он стукнул по нему кулаком и закричал:
— Черт возьми, правительство берет на себя слишком много! Я приехал во Францию вовсе не для того, чтобы поддерживать расправу французских корпусов над итальянскими патриотами. Довольно с нас и австрийцев! — Он снова забегал по комнате. — Я всегда считал, что французская политика — дело самих французов. Но теперь — извините! Если вы, господин король, считаете себя вправе навязывать ваши желания моему народу, так уж позвольте и мне немного вмешаться в ваши дела. Разрешите и мне сказать: нам надоело министерство Гизо!
— Потерпите, Маринони, — спокойно возразил Ленуар. — Король сменит министров. Все придет в порядок. Не стоит нам с вами путаться в это дело.
Но Маринони потряс сухоньким кулаком:
— Ну нет, не так-то просто! Когда у Маринони зачесались руки…
— У нас есть более насущные дела, чем участие в бунтах парижских рабочих, — пренебрежительно бросил Ленуар.
Маринони остановился против компаньона:
— По-вашему, может быть что-нибудь более насущное, чем борьба за право на работу? Хорошая драка нужна нам так же, как рабочим. На этот раз наши интересы сходятся.
— Деритесь, метр, если вам так уж хочется быть побитым, а мне некогда. Да я и не решил еще, с кем следует драться.
— Я-то знаю! Надо столкнуть к черту это дурацкое правительство. С такими министрами мы никогда не будем иметь работы для своих подмастерьев.
— Смотрите, не просчитайтесь, метр…
Друзья расстались, едва не поссорившись.
На другой день, 22 февраля, Ленуар с трудом добрался до мастерской. Улицы были необычайно оживлены. Около ораторов собирались группы, возникали стихийные митинги. Поводом к волнениям явилось на первый взгляд незначительное событие: правительство запретило очередной банкет в XII округе. |