Пролетарские районы не заставили себя уговаривать. Они давно уже находились в таком состоянии, что требовалась только спичка — и пожар был обеспечен.

К середине дня по улицам двинулись демонстрации.

— Долой Гизо! Долой министров-грабителей!

Подхваченный предместьями лозунг вырос в мощный, боевой клич:

— Да здравствует Гора!

— Да здравствует республика!

Ленуар в волнении расхаживал по двору опустевшей мастерской. Рокот перекатывающегося по улицам человеческого моря пока еще слабо доносился до ля Рокетт. Но Ленуару уже было не по себе. Он с беспокойством прислушивался к отдаленному голосу восставшего Парижа. Не переживший ни одной революции, Ленуар боялся самого этого слова. Он достаточно слышал от старых парижан, чтобы, как казалось ему, ясно представить себе ближайшие результаты победы Горы и идущих за нею двухсот тысяч парижских пролетариев. Жан не знал, что не Гора ведет за собой рабочих Парижа. Застряв за кулисами революции, она так и не осмелилась выйти на сцену. А если бы и узнал он о том, что двести тысяч парижских рабочих, лишенных какого бы то ни было руководства, самостоятельно повели наступление на монархию, — страх его только перешел бы в панический ужас. Забыв о годах голодовки и безработицы, проведенных среди рабочих и вместе с ними, Жан, сам того не заметив, стал бояться и ненавидеть тех, кто приходил к нему, чтобы зарабатывать несколько су в день. Ему казалось, что он читает их мысли и что это сродни тому, что приходилось ему слышать в тюрьме от Даррака. И на рассудочную ненависть бесчисленных Дарраков Ленуар отвечал идущей от сердца злобой собственника — хотя только еще стремился стать собственником. Он не успел еще приобрести больших материальных ценностей, но психология стяжателя и скупца уже стала его психологией.

Теперь Ленуар чувствовал себя, как у кратера. Ничего еще не было видно, но из чрева Парижа, из этого вулкана страстей, доносился шум закипающей лавы восстания. Ленуару хотелось убежать домой.

Но на кого покинешь мастерскую?

Рабочие разошлись еще утром. Сторож исчез. Маринони, ушедший вместе с дочерью взглянуть на демонстрацию, не возвращался.

Между тем Жана снедало беспокойство за судьбу комнаты на улице Гравилье. Ведь там остались все материалы и наброски, все потенциальное благополучие, воплощенное в проекте новой машины. И, быть может, его будущности, заключенной в ящике стола, сейчас угрожала опасность?! Как же быть? Бросить на произвол судьбы мастерскую? Но ведь и в ней добрая доля имущества принадлежит ему, Ленуару! Черт побери, вот ведь вопрос!..

Холод февральского вечера давал себя знать. Осмотрев замки на воротах, Ленуар пошел в контору и растопил печурку. Зажечь лампу он не решился, чтобы не привлекать внимания с улицы.

Пригревшись у печки, он размечтался, как вдруг раздался ожесточенный стук в ворота. Ленуар испуганно вскочил. Бросился было к двери, но на пороге остановился в нерешительности, вытащил из кармана маленький пистолет и сунул его в кучу железного хлама.

Стук усилился. Барабанило несколько нетерпеливых кулаков. Слышались раздраженные возгласы и брань.

Открывать ли? Не лучше ли воспользоваться задней дверью конторы, выходящей на соседний двор?

Но среди голосов за воротами ему почудился голос Бианки.

— Мадемуазель Бианка? — крикнул он, не отпирая.

— Я, конечно, я! Мы уже думали, никого нет. Хотели ломать калитку.