То была славная, счастливая затея, он рассказывает мне об этом с благодарностью и блаженством. Улицы, рыночная площадь, школа, фамилии наших бывших учителей и многих товарищей упоминаются с почтением, хвалой и любовью. Описывается также, как паломник находит улицу с домом своего дяди неизменившейся, лишь несколько постаревшей, как он входит в дом, принюхивается к передней и к лестничной клетке, как затем выходит во дворик, где играл в детстве, и с изумлением и растроганностью застает все совершенно таким же, как почти полвека назад. Стояли на месте, чего он никак уж не ожидал, и оба деревянных столба турника, и в одном из этих столбов сидел, десятки лет храня его детскую тайну, гвоздь, который он когда-то туда вогнал.
Баденские заметки
Двадцать пять лет прошло с тех пор, как некий благожелательный врач впервые послал меня лечиться в Баден, и ко времени того первого пребывания на баденском курорте я, должно быть, уже и внутренне созрел для новых переживаний и мыслей, ибо именно тогда возникла моя книжечка «Курортник», которую еще совсем недавно, до самой лишенной всяческих иллюзий старческой горечи, я почитал одной из лучших своих книг и вспоминал о ней всегда с неизменной любовью. Побуждаемый то ли непривычным мне досугом курортной и гостиничной жизни, то ли новыми знакомствами и книгами, я обрел в те летние дни, на полпути от Сиддхарты к Степному волку, особое настроение самоуглубления и самоанализа, настроение созерцателя как по отношению к окружающему, так и по отношению к собственной своей персоне, радость от иронии и игры, радость наблюдать и анализировать сиюминутное, некое равновесие между вялым бездействием и напряженным трудом. И поскольку объекты моих игр, моих наблюдений и описаний — весь этот курортный быт, с его жизнью в гостинице, концертами в курзале и ленивым фланированием по терренкуру — были все же слишком мелки и незначительны, моя страсть к осмыслению и запечатлению вскоре обратилась на другой, куда более важный и интересный объект, а именно: на самого себя, на психологию художника и литератора, на страстность, серьезность и суетность писания как такого, которое, как и все прочие искусства, стремится к невозможному и чьи результаты, в случае удачи, хоть и не достигают того, к чему пишущий стремился и что хотел осуществить, бывают тем не менее прекрасны, забавны и утешительны, как ледяные узоры на окошке натопленной комнаты, из которых мы вычитываем уже не разность температур, а причудливые ландшафты души и волшебные рощи.
Свою написанную тогда книгу о курортнике я за последние двадцать лет перечитывал лишь однажды, с целью подготовки нового издания после периода истребления моих книг, и из этого перечитывания вынес знакомый всем писателям и художникам опыт, что наши суждения о собственных работах вовсе не являются надежными и стабильными; работы эти могут претерпеть удивительные изменения в нашей памяти, уменьшиться или увеличиться, стать лучше или совсем обесцениться. В упомянутом новом издании «Курортник» должен был появиться в одном томе с близким ему по времени и по теме «Нюрнбергским путешествием», и, когда я только приступал к перечитыванию обоих этих произведений, лучшим и более удавшимся мне представлялось как раз «Нюрнбергское путешествие»; и этот приговор, причины которого я уже не мог восстановить, засел во мне так прочно, что я был искренне удивлен и даже разочарован, когда, окончив чтение, вынужден был признать, что на деле все обстоит как раз наоборот и из двух моих автобиографических повестей «Курортник», несомненно, и глубже, и совершеннее по форме. Контраст, согласно моей теперешней оценке, был столь велик, что я даже носился с мыслью вообще исключить «Нюрнбергское путешествие» из нового издания. Во всяком случае, в результате внимательного перечитывания я сделал подлинное открытие: оказывается, два десятилетия назад я мог написать не только нечто вполне искреннее, но также и веселое и приятное, на что сегодня уже более не способен. |