— Тихо, тихо…Тебе бы лучше поспать, — Филя мягко прижал горячие плечи больного к подушке. — Постарайся скорее выздороветь и мы поговорим обо всем этом.

— Ты про Дикуля слышал? Силач такой, который сломался, но сам себя из омертвения вытащил и всеми силами других вытягивает. Больницу свою выбил по инстанциям пороги обивал, не гордый. Ведь не за себя — за других просил… А я отказал! Мне ж везде ворюги, наживающиеся на благотворительных акциях мерещатся! Что ж я — уже человека от слизняка отличить не могу?!

— Колян, тут вопрос очень запутанный… — отвел глаза Филя.

— Пойми, пойми же… Я не хотел становиться оборотнем! Не хотел, клянусь. Я хотел, что бы всем жилось лучше! Погоди, погоди… сейчас расскажу… Было, ведь было! Знаешь, прямо сердце щемило и слезы текли. Жалость, такая жалость и небывалая гордость за себя… настоящая… Из-под опущенных век покатились к вискам крупные, быстрые капли. — Когда магазин террористы рванули жертв развезли по больницам, многие имущие, особенно банки, взялись помогать пострадавшим. Я тоже выбрал по списку женщину по имени Ира — как моя жена. Набрал пакеты всяких фруктов и двинулся с пустой душой. Ну, не по своему, разумеется, желанию, для общественного реноме. Полагается нам с народом общаться, управленцам-благодетелям. Прибыл в сопровождении телерепортера. В палате ожоговой реанимации кошмарики, и не спрашивай. А у постели моей Ирины работницы торговли двадцати трех лет, сидит парень и старательно так закрывает её от всего ужаса и от нас — прибывших, своим сутулым, хилым телом. Камера снимает, я со своими подношениями лезу… А на неё и смотреть боюсь. Парень этот спиной отгородился и говорит ей громко, почти кричит:

— Держись, Ирок. Мы с тобой в августе на Кипр поедем. Я бабки заработаю. Все как собирались…

Понял я, почему он кричит — в отключке девочка, а ему выть охота… Тут врачи понабежали, стали про необходимые лекарства мне рассказывать и все свое нищенство живописать. И привез я им через час лекарства! На свои деньги купил — капельницы, перчатки какие-то, белье антиожеговое — все, что просили. Две путевки оплаченные на Кипр… Два дня жил с праздником на душе и об Ирине этой, как о сестре думал. Сам себе, как никогда, нравился. Умерла она… Все забывается. И я забыл, как поклялся себе тогда, что теперь по-другому жить стану. Помогать всем, как могу. Могу ведь много… Забыл… — Николай приподнял марлевые культи. — Они… они покрылись лиловой чешуей. Ты понимаешь, что это значит? — Он совсем по мальчишески шмыгнул носом. — Вчера я вылил в себя пол — литра водки. Потом добавил. Но не опьянел. С трезвой головой скипятил кастрюлю и сунул в неё руки… Поздно, да? Уже поздно, скажи мне честно, Филя? Но ведь я же как все! Не хуже, не хуже… — больной зарыдал, тщетно пытаясь спрятать в подушке искаженное лицо.

— Колька, держись, — Филя сжал трясущееся плечо. — Ты ошибся, клянусь, ошибся! Обычная у тебя болезнь, человечья!

— Нет, Филя, нет… В жар бросает и на коже выступает пот, скользкий, лиловатый. Посмотри, что там под одеялом! Я не чувствую ног, Теофил!.. У меня есть ноги? Нет, отойди! Тебе нельзя прикасаться. Оставь меня. Спасай Тею, бегите к Источнику… — Николай затих, закрыв глаза. Филя тихонько поднялся, стараясь не скрипнуть стулом.

— Прости меня… твои стихи… — чуть слышно прошептал больной. Может, это главное, что я должен был сделать — наечатать их.

— Издашь еще. Я врал, что пишу мало. У меня ж припрятана целая куча! Колян, ты держись, слышишь! Главное — не сдавайся! — орал Филя над обессилевшим больным.