Я смотрел и не мог оторвать взгляда от изображения прекрасного существа (марсианка?). Мне вдруг показалось, что лицо отделяется от камня и движется нам навстречу. Я невольно отступил назад, и видение исчезло, но глаза продолжали пристально и грозно смотреть прямо тебе в душу. Какой же гениальной выразительностью обладал древний мастер… Рядом были выбиты лоси, олени, птицы.

 

Но страшно сказать, тысячелетняя базальтовая скала с ее гениальными росписями вся была испещрена сотнями имен и фамилий, а какой-то Жоржик Кривоносое расписался с помощью зубила поперек щеки и глаза прекрасного лица.

 

— Мерзавцы! — глухо проговорил отец.

 

— Ничтожества, — отозвался Кирилл.

 

А я сказал убежденно, что, если бы застал этого Кривоноса за осквернением наскального изображения, залез бы к нему и столкнул вниз.

 

— Это надо было охранять! — возмущенно заявила мама.

 

— Не можем же мы здесь выставить милицейский пост? — расстроенно отозвался отец.

 

— Построили бы лесной кордон, объявили эти места заповедными.

 

— Насчет заповедника давно хлопочем. На Байкале уже есть заповедник. Считают, что хватит.

 

Таня снимала еще более часа, но сказала, что придется еще раз добираться сюда — весной, и с более мощной аппаратурой.

 

Внезапно погода стала резко меняться к худшему, и пилот заторопил нас. На обратном пути нас изрядно мотало и трепало, все же мы благополучно приземлились в Зурбагане. «Демократы» все уехали, гостиница освободилась, и для Тани удалось достать крохотный, но отдельный номер. А папа, мама и я направились домой и весь вечер слушали старшего Болдырева — отец очень интересно рассказывал о приключениях первопроходцев.

 

На следующий день мама с Таней осматривали институт «Проблемы Севера», Таня кое-что снимала, кое-что брала на заметку, обещала прийти сюда еще не раз.

 

Мама долго беседовала с Кириллом (Таня не дождалась ее, и мы с ней ушли на строительство порта). Затем мама отправилась на автобазу и, между прочим, выпросила для меня отпуск за свой счет — ей хотелось, чтобы я с ними всюду побывал, да и соскучилась она по мне сильно. Кузькин разрешил. Он бы маме что угодно разрешил, в таком был от нее восторге. Она всем понравилась.

 

Мама просидела часа полтора у секретаря райкома, о чем они говорили — не знаю!

 

Но обедали мы с ней в столовой вместе с отцом, после чего мама попросила меня проводить ее к Христине Даль.

 

Отец и глазом не моргнул, а я занервничал. По дороге в институт я не выдержал и напомнил маме, что Христина — невеста отца и, наверно, очень сейчас переживает.

 

— Но ведь я это знаю… из твоих писем! — удивилась мама.

 

— Я только хотел, чтоб ты с ней помягче.

 

— Плохо мы с тобой друг друга знаем, — вздохнула мама. Мы застали Христину одну, она что-то писала, сверяясь с какими-то таблицами. Она заметно осунулась. Мама, одетая, как всегда, элегантно (черное с белым), села на диван и предложила Христине сесть рядом. Христина, будто не слышала, чуть подвинулась к маме, прямо со стулом. Я хотел спросить, не помешаю ли, но, боясь услышать утвердительный ответ, присел с рассеянным видом у окна.

 

— Мне необходимо очень серьезно поговорить с вами, — начала мама.

 

Христина побледнела, я даже испугался, не упадет ли она, чего доброго, в обморок.