Вот только папа смотрит с такой мольбой в знакомых карих глазах. Я молча подхожу ближе и сажусь на стул. Во всем моем теле – слабость. Вокруг остро пахнет антисептиком, и я с трудом сдерживаю тошноту.

– Я не хотел ничего говорить вам с сестрой, потому что тогда все оставшееся нам время вы бы постоянно грустили и волновались и чувствовали себя несчастными. Я хочу, чтобы вы запомнили меня не таким. Черт, я бы предпочел, чтобы тебя и сейчас здесь не было.

– Вот спасибо.

– Я не в этом смысле. Я в том смысле, что… Мне бы хотелось, чтобы все случилось во сне или как-то так. Быстро. Без предупреждения. Чтобы не пришлось лежать здесь, а вам не пришлось смотреть, как я умираю, – он отворачивается, и я вижу, как губы его кривятся от злости. Впрочем, когда папа снова устремляет взгляд на меня, в глазах его читается покорность. – Я хотел избавить вас от боли.

– Но это невозможно. От такого ты нас не защитишь.

– Я защищал вас всю вашу жизнь. Это мой долг. Я ваш папа. Я пытаюсь убедиться, чтобы несчастья вас не касались.

Его слова – как нож по сердцу. Несчастья все-таки до нас добрались – мой папа лежит на больничной койке. Глаза у него запали, а руки обвивают бесконечные провода. Нельзя прооперировать, нельзя вылечить.

Нельзя спасти.

Его ждет смерть.

На мгновение лицо отца омрачается, и я терпеливо жду, когда он отдышится, переждет этот момент. Я и представить не могу, что сейчас творится с его телом – раковые клетки будто пожирают его изнутри. И меня снова переполняет злость. Он храбро сражается, но сражается давно – и все это время он был совсем один, ни разу не попросил меня встать с ним плечом к плечу.

– Последние шесть месяцев выдались замечательными, – говорит он. – Весной мне довелось увидеть, как ты выигрываешь «Замороженную четверку». А осенью – как ты влюбился в хорошую девушку. Я увидел тебя счастливым, а большего мне и не надо.

– Если бы ты рассказал…

– То что? – парирует он. – Тогда мы оба получили бы смертный приговор, разве что с отсрочкой. Ты бы прожил шесть месяцев в постоянной агонии, а так тебе предстоит всего несколько дней страданий, а потом эта отрава наконец заберет меня из этого мира.

У меня в горле комок, я едва способен сглотнуть.

– Я ничего не сказал вам с Мэри-Энн, потому что хотел, чтобы она с удовольствием провела время в научном лагере, порадовалась учебе. Я хотел, чтобы ты наслаждался хоккеем. А вот волновать вас мне совсем не хотелось. И пожалуйста, не вини маму, не сердись на нее, когда меня не станет, потому что…

– Хватит, – шепчу я. – Хватит такое говорить.

Слезы застилают мне глаза, я ничего не вижу.

– Нет, я должен это сказать. А ты должен меня выслушать. Я знаю, что до недавнего времени все в твоей жизни складывалось. Именно этого мы с мамой для тебя и хотели. Мы старались по максимуму облегчить тебе жизнь, чтобы ты мог реализовать свои мечты. Дали тебе заниматься хоккеем, убедились, что тебе не придется волноваться об аренде жилья и прочих расходах, что на твоем пути не будет лишних трудностей. О деньгах тебе и впредь волноваться не придется, но жить станет труднее. Меня не станет, а ты будешь нужен маме и сестре.

– Прекрати, – бормочу я.

– Нет. Я прошу тебя пообещать, что ты всегда будешь заботиться о них и всегда будешь им помогать, особенно Мэри-Энн.

У меня перехватывает дыхание.

– Пожалуйста, давай не будем разговаривать так, будто ты в любую секунду умрешь.