– Пожалуйста, давай не будем разговаривать так, будто ты в любую секунду умрешь. Прямо сейчас ты не умираешь. Дай мне все переварить.

– Нет. Сейчас самое время поговорить, – он слабо приподнимает одну руку. – У меня от морфина скоро мозг начнет размягчаться. Зато прямо сейчас я ясно мыслю, ясно тебя вижу и хочу сказать, что ужасно горжусь тем, каким мужчиной ты стал. Ты для меня все. Ты – и твоя сестра.

Голос у него наконец начинает дрожать. У меня по щекам текут слезы, их уже не остановить.

– Пожалуйста, прекрати говорить такое, – умоляю я.

– Нет уж, ты послушай. Послушай, как сильно я люблю тебя. Послушай, как я горжусь тобой. Послушай, как горестно мне при мысли о том, что я не увижу тебя новичком в большом спорте, что не смогу сидеть в самом центре трибун на твоей первой игре в «Блэкхокс».

Это последняя капля. Все. Склонившись вперед, я утыкаюсь лицом в больничную койку, почти касаясь папиной руки, и позволяю себе проплакаться. Папа ласково перебирает волосы у меня на затылке, а я сотрясаюсь от рыданий.

– Все нормально. Все в порядке, сынок.

– Не в порядке, – бормочу я сквозь боль в груди. – Как ты мог такое утаить от нас?

Впрочем, теперь я понимаю его мотивы. Как бы я ни злился, думаю, в аналогичной ситуации я поступил бы так же. Мне бы не хотелось, чтобы все жалели меня шесть месяцев, беспокоились и постоянно суетились. Внезапно я вспоминаю, как мама спорила с ним по поводу прогулки в День благодарения, не хотела идти после ужина, говорила, что день и так выдался активный. Я-то думал, она волновалась из-за Мэри-Энн, а теперь понимаю, что она говорила это папе. Она хотела, чтобы он поберег себя.

Я закрываю глаза и пытаюсь размеренно дышать. Сердце бьется тяжело и гулко, будто отдается даже в кончиках пальцев, а такого прилива адреналина мне сейчас точно не надо. Когда удается наконец замедлить дыхание и открыть глаза, я понимаю, что камень на душе стал, кажется, еще тяжелее.

Я медленно поднимаю голову, утираю слезу рукавом худи.

– Тебе нельзя уходить, – говорю я. Других вариантов просто нет. – Тебе нельзя уходить.

– Придется, малыш. Но, обещаю, с тобой все будет в порядке.

– Не будет. – Глаза у меня аж горят от слез.

– Еще как будет, ведь я не знаю никого сильнее тебя. Я любил тебя с той самой секунды, когда ты открыл глаза. Медсестра протянула мне крошечное, скользкое тельце…

Я невольно усмехаюсь.

– …ты посмотрел на меня, и у тебя был такой проницательный взгляд. Твоя мама говорит, я все выдумал, что ты никак не мог меня узнать. По ее словам, у новорожденных даже взгляд не сразу фокусируется, но я знал, что ты меня увидел. И в тот день ты стал моим лучшим другом.

Мне хочется выть от боли, но я заставляю себя молчать.

– Ты тоже мой лучший друг, – просто говорю я. – И ты лучший отец на свете, о таком и мечтать нельзя. В смысле ты способен посрамить всех пап этого мира. Они будут просто растоптаны.

Он криво улыбается.

– Чертовски верно. – Дыхание его снова становится поверхностным, а голос дрожит от переизбытка эмоций. – Запомни: где бы я ни был, я всегда рядом. И всегда буду присматривать за тобой.

Я сжимаю его руку, ощущая невыносимую тяжесть неизбежной утраты. Я так не могу. Не могу попрощаться с ним. У меня болит душа при мысли, что это, возможно, один из последних наших разговоров. А ведь этот человек определил всю мою жизнь. Привил мне ценности, по которым я живу по сей день. Что, черт возьми, я буду делать без его мудрых советов? Кто будет меня направлять?

– И я прошу тебя пообещать мне, что ты не свернешь с пути, который мы помогли тебе проложить.