|
— Холод шагнул к коленопреклоненному карлику. — А о тебе что говорят человеческие дети, Фар Дарриг? Хорошо, если на самом дне человеческой памяти шевельнется мысль о вас, забытых. Фар Дарриг окатил его взглядом, полным такой ненависти, что стало по-настоящему страшно. — Они помнят нас, Джекки, помнят! Мы живем в их памяти, в их душах. Они наше творение — они такие, какими их сделали мы. — Ложь тебе не поможет, Фар Дарриг, — сказал Дойл. — Это не ложь, Мрак. Пойди в любой кинотеатр и посмотри любой боевик — ты убедишься. Их убийцы-маньяки, их войны, их новости, в которых смакуют, как отец убил всю семью, лишь бы не говорить им, что потерял работу, или как женщина утопила своих детей, чтобы уйти к новому любовнику! Ой нет, Мрак, люди нас помнят. Это наши голоса звучат в потемках их душ; все живо, что мы насадили. Красные Колпаки принесли им войну, а мы — страдание и пытку. Они наши истинные дети, Мрак, не заблуждайся. — А мы принесли им музыку, поэзию, живопись и красоту, — сказал Дойл. — Вы— Неблагие. Убийства вы им тоже принесли. — Да, тоже. И вы ненавидите нас за то, что мы дали людям не только страх, кровь и смерть. Ни один Красный Колпак и ни один Фар Дарриг ничего не написал, не нарисовал, неизобрел и не придумал. Вы не способны творить, Фар Дарриг, вы только разрушаете. Он кивнул. — Я много веков, больше веков, чем можно представить, провел за изучением урока, который вы нам преподали, Мрак. — И чему же ты научился? — спросила я тихо, не слишком уверенная, что хочу услышать ответ. — Что люди живые. Что они созданы не только нам на потеху, что они настоящий народ. — Он посмотрел в глаза Дойлу. — Но Фар Дарриги прожили достаточно долго, чтобы увидеть, как пали могучие — как прежде пали мы. Мы видели, как тает сила и слава сидхе, и радовались — все те немногие, кто дожил. — И все же ты пришел и преклонил колено перед нами, — парировал Дойл. Фар Дарриг покачал головой: — Я преклонил колено перед царицей слуа, а не перед сидхе — Неблагой или Благой, все равно. Я преклонил колено перед царицей Мередит, а если б здесь стоял царь Шолто, поклонился бы и ему. Он верен другой своей стороне. — Щупальца Шолто теперь лишь татуировка — пока он их не призовет. Внешне он столь же сидхе, как любой из нас, — сказал Дойл. — Ха, а я что, не применю гламора, если мне приглянулась хорошенькая девица? — Закон запрещает использовать магические средства, чтобы обманом завлекать кого-либо в постель, — сказала О'Брайан. Я вздрогнула — я не заметила, что полицейские снова вернулись и слышат нас. Фар Дарриг смерил ее взглядом. — А вы, полицейская, не намажетесь, идя на свидание? Не наденете красивое платье? Она промолчала. — Никакая косметика не скроет этого. — Он показал на собственное лицо. — Никакой костюм не скроет особенностей моего тела. Мне может помочь магия и только магия. Я бы мог вам показать, каково это — когда люди считают тебя уродом. — Ты не причинишь ей вреда, — запретил Дойл. — Ах, великие сидхе приказывают, а мы все повинуемся. — Ты ничему не научился, Фар Дарриг, — сказал Дойл. — Ты только что угрожал О'Брайан изуродовать ее с помощью магии, поняла я. — Нет-нет, вся моя магия — один только гламор; чтобы изуродовать, надо нечто посерьезнее. — Не снимай с них проклятия, Мередит. Они станут настоящей напастью для смертных. — Объясните мне точно, в чем состояло проклятие. |
