Над его головой проносится плуг, и лезвие срезает верхний слой снега на обочине.

Рон лежит на спине, задыхаясь в темноте, цепляясь за снег, на грани потери сознания. Он пробивает рукой отверстие наружу, и вдыхает, наконец, свежий воздух. А потом слышит шум двигателей и голоса поблизости.

Он прижимает руку обратно к груди. Интересно, его заметили? Над Роном лежит толстый слой снега, но в центре белеет отверстие, через которое он рассматривает кусочек предрассветного неба и нависшие лапы елей.

В его поле зрения попадают две фигуры в шлемах, и Рон молит бога, чтобы ему не пришлось драться, потому что он уже не чувствует пальцев, сжимающих рукоять ледоруба.

Двое мужчин несколько минут осматривают склон горы.

Один из них пожимает плечами.

Они отходят обратно к дороге, и Рон их больше не видит.

Он слышит, как они разговаривают, но не может разобрать ни единого слова.

А спустя некоторое время снегоходы разворачиваются и уезжают прочь.

К середине утра Рон прошёл почти пять километров. По укатанному шоссе идти должно было быть легче, но ноги Рона так болели, что этот положительный момент можно было не принимать в расчёт. От боли было сложно сосредоточиться, и иногда он забывал прислушиваться к далёкому, похожему на жужжание звуку снегоходов.

В одиннадцать часов он доползает до главной дороги. Тёплый от солнца асфальт приятно греет отёкшие, промёрзшие кисти цвета спелой сливы.

Рон поднимает голову. Окружающий его снег переливается на полуденном солнце, как бриллианты, и он не видит ничего, кроме пронзительного блеска.

Возможно, у него начинаются галлюцинации, но он чувствует полную уверенность, что к нему что-то приближается. Он не знает ни направление, ни размер едущего транспорта, но в ту секунду осознаёт, что часть него (в тот момент — подавляющую часть) уже не заботит, что его могут найти.

В следующий раз, когда ему удаётся поднять голову, он видит перед собой радиаторную решётку «Доджа», слышит звук открываемой двери и рассматривает потёртые ковбойские сапоги, ступающие на асфальт.

Они проезжают мимо елей, и свет и темнота меняются местами так часто, что Рону кажется, будто его преследуют постоянные, приводящие в замешательство вспышки.

Рон поднимает прижатую к стеклу голову и смотрит через салон на седого водителя. Длинные, серые волосы; белая, как выскобленный череп, борода; солнцезащитные очки; а под волосами — измождённое лицо, настолько худое, что коже просто обтягивала кости.

Он бросает взгляд на Рона и снова отворачивается к дороге.

— Куда мы едем? — шепчет Рон.

— Чего?

— Куда мы едем?

— Сынок, ты чего лежал посреди дороги?

Рон чувствует себя очень странно: усталость такая, какую он не ощущал за все три марафона, которые бежал лет в двадцать, вместе взятые.

Он хочет ответить мужчине, но жутко кружится голова. Он боится, что может сказать что-то не то. Хотя, что тут можно сказать не то?! Поэтому он просто повторяет вопрос:

— Куда мы едем?

— Пошлой ночью был в Лон Коне?

Рон выпрямляется и пытается застегнуть ремень безопасности.

— Да. С женой.

— И где она?

Рон моргает сквозь слёзы, которые тотчас полились из глаз.

— Ты ничего не говоришь, — произносит старик, — но и твоего молчания достаточно.

И дальше они едут в тишине.

Следующий знак: «Аспен 16 км».

— Я жил в Лон Коне, — говорит старик. — Красивое место. Переехал лет пятнадцать назад. Не смог вынести очередного дня зимнего солнцестояния. Я не говорю, правильно это или нет, и должен ли оставаться вообще такой городок, но для меня… Я больше так не мог.