Не смог вынести очередного дня зимнего солнцестояния. Я не говорю, правильно это или нет, и должен ли оставаться вообще такой городок, но для меня… Я больше так не мог. Каждый год. И отказаться от этого можно только всем жителям вместе. Возможно, так однажды и случится. Господи, я скучаю по этому городку.
Грузовик останавливается перед входом в приёмное отделение больницы Аспена, и старик заезжает на парковку.
— Я не могу с тобой туда пойти, — говорит он.
Рон протягивает руку, отщёлкивает ремень безопасности и берётся за ручку.
— Подожди минутку, сынок, — Рон сморит, как старик снимает тёмные очки и смотрит на Рона: один его глаз желтушный, с густой сетью красных сосудов, а второй — идеально белый и чуть больше первого. Стеклянный. — Не часто кому-то удаётся оттуда улизнуть.
— Я бросил её.
— Ты ничего не мог поделать, поэтому постарайся забыть об этом. Но вот что я хочу тебе сказать: двадцать лет назад оттуда сбежала женщина. Она отправилась в полицию Аспена, рассказала им всё, что с ними произошло, как жители пытали и убили её мужа. И знаешь, что случилось?
Старик ткнул длинным, грязным пальцем в плечо Рона.
— Она умерла в тюрьме четыре года назад. Её обвинили в накачивании наркотиками мужа и поджигании его в собственной машине во время отпуска в мирном городке Лон Кон. Ты не можешь пойти против целого города, сынок. Слышишь, что я говорю? Они уже ждут, что ты явишься к ним с правоохранительными органами и станешь выдвигать безумные обвинения. Не делай этого. Не возвращайся туда. Ты зайдёшь в эту больницу и скажешь, что вы с женой потерялись в горах, и только тебе удалось выбраться.
— Я так не могу.
— У тебя нет другого выбора.
Рон открывает дверь и вылазит из огромного грузовика.
Когда он поворачивается, чтобы закрыть дверь, старик перегибается через сиденье и сам её захлопывает.
Шипованные шины грузовика пронзительно взвизгивают, и он с рёвом уезжает со стоянки больницы.
Рон снова стоит на углу Мэйн-стрит и Третьей улицы.
Он сжимает руку жены и говорит:
— Я зайду сюда на минутку.
— А я пока схожу в ту кофейню. Зайдёшь потом за мной?
Как хорошо скрыться от августовской жары в прохладном театре! Если верить дощечке рядом с входными дверями, этому зданию уже сто пятьдесят два года. Рон проходит вестибюль, минует арку и на ватных ногах поднимается два пролёта по лестнице.
Он сомневается, что занял то же самое место, что и той жуткой ночью, но вид с балкона открывается точно такой же, как и в кошмарах, что до сих пор терзают его по ночам. Внизу из-под балкона появляется уборщик и толкает перед собой ведро со шваброй по центральному проходу.
— Простите, сэр?
Уборщик поднимает глаза от ведра.
— Вам нельзя здесь находиться, — говорит он.
— Двери были не заперты.
Когда Рон подходит к сцене, взгляд уборщика падает на то, что осталось от левой руки Рона — всё, кроме большого пальца, пришлось удалить из-за обморожения.
Рон отмечает, что уборщик — низенький и жилистый мужчина лет семидесяти.
— Сколько вы уже тут живёте, сэр? — спрашивает он.
— В следующем месяце будет сорок пять лет.
— Да ну!
— Слушайте, мне нужно закончить работу.
— Я могу попросить вас об одной маленькой услуге?
— Какой?
У Рона бешено колотится сердце под гавайской рубашкой, а во рту пересохло.
— Я хочу увидеть золотого медведя.
— О чём вы, чёрт побери…?
— Бронзовый медведь, которого вы выносите в каждое зимнее солнцестояние. |