– Резко! – скомандовал он Пьянкову. – Резко, Вова!

Они враз приняли штурвал на себя. Самолет затрясло, как больного лихорадкой. В кабину заглянул Женя Седин из морозовской экспедиции.

– Плохо, ребята? – спросил он.

Ему не ответили. И Аветисян и Брок, схватившись за штурвалы Володи и Богачева, помогали им. Самолет трясло по-прежнему, но он перестал идти вниз. Теперь он шел по прямой, но его все время трясло.

– Ребята, – повторил Седин, – это я к тому, что, может, успеем домой радиограммку, а?

– Возьми в аптечке валерьянки, – сказал Аветисян, – и выпей весь пузырек до дна.

Это иногда помогает.

Но самолет трясло все сильнее и сильнее. Звуки, появившиеся в самолете, походили на рев сотни бормашин в кабинете зубного врача. И потом все время что-то противно дребезжало. Пьянков и Богачев снова посмотрели друг на друга, и в глазах у них были злость и недоумение…

"Я старался заменить Жеке мать, но так же, как искусственное сердце никогда не заменит настоящего, так самый заботливый отец не заменит матери, пусть даже беспутной. А моя Наташа была прелесть и чистота, думал Струмилин. – И все это я говорю сейчас, потому что полюбил парня, который сидит справа от меня. У Жеки нет матери. А в любви мать зорче своего ребенка. Жека может не увидеть его и не понять. Я понял его, но я отец. А всякий совет отца дочери – диктат. Я так считаю, и меня трудно переубедить в этом".

Струмилин попросил Воронова:

– Геня, дай папиросу. Морозов сказал:

– Павел Иванович, никакой папиросы не будет.

– Да?

Морозов улыбнулся и повторил:

– Не будет.

– Мне лучше сейчас.

– Я вижу.

– Ей-богу, меня вроде отпускает.

Морозов засмеялся.

– Володенька, дайте папироску. Христа ради.

– Христа ради хлеб подают. Папиросу – грешно. У меня мама верующая, она бы наверняка обиделась.

Струмилин улыбнулся. Ему действительно стало чуть легче. Он лежал и смотрел в низкое серое небо. Он долго смотрел в небо, а потом увидел, как пролетела пуночка – единственная пичуга, забирающаяся сюда.

– Володя, – сказал Струмилин, – ладно, не давайте мне папиросы. Пойдите в палатку и передайте радиограмму в Диксон с немедленной ретрансляцией в Москву.

Ладно?

– Конечно. Сейчас возьму карандаш и запишу.

– Там нечего записывать. Вы запомните так: "Кутузовский проспект, 22, квартира 123, Струмилиной Жене. Я тебя очень прошу выйти замуж за Павла, если он этого захочет. Отец". Запомнили?

– Это не так уж трудно.

– Передайте, Володя.

– Хорошо. Я сейчас передам. Только почему бы вам не сказать ей при встрече, дома?

– Телеграф категоричней, – улыбнулся Струмилин и закрыл глаза. Ему все больше и больше хотелось спать.

"Наверное, это хорошо, – подумал он. – Когда проходит боль, всегда хочется спать. И когда проходит страх, тоже хочется спать".

Как бы сквозь сон он увидел поле Тушинского аэродрома. Это был тридцать седьмой год, лето. Он тогда занимался парашютизмом. Он был инструктором и готовил парашютистов к прыжкам во время воздушного парада. Все прыгали хорошо… С шестисот метров. А один парень выпрыгнул, и у него не раскрылся парашют. Он упал на поле и подскочил раза три, будто хорошо надутый волейбольный мяч. Струмилин подбежал к нему. Парень лежал бездыханный. Никаких ран на нем не было, только когда его стали поднимать, он весь был как гуттаперчевый. Принесся на своей белой машине начальник парада. Он спросил:

– Кто инструктор?

Струмилин ответил:

– Я.