– Серафина, – сказал он наконец не громко, а как-то робко, – мне думается, что я должен сказать тебе это, для того чтобы ты знала… Я никогда…

Он хотел сказать, что он никогда не сомневался в ней, но в этот самый момент в его душе родился вопрос: «Так ли это в самом деле?» А если так, то хорошо ли, великодушно ли было с его стороны говорить теперь об этом? И, не договорив своей фразы, он смолк.

– Прошу тебя, скажи мне то, что ты хотел мне сказать, – взмолилась она, – скажи, если ты хоть немного жалеешь меня, скажи!

– Я хотел только сказать тебе, – начал он, – что я все понял и что я тебя не осуждаю… И понял теперь, какими глазами должна была смотреть сильная, смелая женщина на слабовольного, бездеятельного мужчину. Я думаю, что в некоторых вещах ты была не совсем права, но я старался растолковать себе и это, и мне кажется, что теперь я все понял… Я не имею надобности ни забывать, ни прощать, потому что я понял! Этого вполне достаточно.

– Я слишком хорошо знаю, что я сделала, – ответила она. – Я не так малодушна, чтобы позволить себе ввести себя в обман хорошими, ласковыми словами. Я знаю, чем я была, а теперь все это прекрасно вижу! Я не заслуживаю даже твоего гнева; я не стою его, а еще менее заслуживаю я прощения. Но во всем этом падении и несчастии я, в сущности, вижу только тебя и себя; тебя таким, каким ты всегда был, а себя такой, какой я была раньше, до этого момента, до того момента, когда у меня вдруг раскрылись глаза. Да, я вижу себя и ужасаюсь, и не знаю, что мне думать о себе!

– О, если так, то поменяемся ролями! – сказал Отто. – Вчера ночью один приятель сказал мне одно очень хорошее слово, он сказал, что это мы сами себя не можем простить, если не можем простить другому, своему ближнему, который в чем-либо виновен перед нами! И ты видишь, Серафина, как охотно и как легко я простил себя. Неужели же я не буду прощен? – И он ласково улыбался, глядя ей в глаза. – Итак, прости себе и мне!

Она не могла ничего ответить на это; у нее не было слов. Ее душа была потрясена и растроганна; и вместо ответа она порывисто протянула ему руку. Он взял эту ручку, и в тот момент, когда ее нежные пальчики очутились в его руке, горячее, живое чувство нежности и любви, словно электрический ток, пробежало по их сердцам, охватило все их существо и слило их души, их чувства и желания воедино.

– Серафина, – воскликнул он, – забудем прошлое! Позволь мне служить тебе и охранять тебя, позволь мне быть твоим рабом и твоим защитником, позволь мне постоянно быть подле тебя, дорогая, и этого с меня будет довольно! Не гони меня от себя! – Все это он говорил поспешно, торопясь скорее все высказать, как это делает испуганный ребенок. – Я не прошу у тебя любви, – продолжал он, – нет, и одной моей любви довольно!

– Отто! – воскликнула Серафина, не будучи долее в состоянии сдержать свое чувство, и в одном этом болезненном, полном нежного упрека возгласе родилось целое признание.

Он невольно взглянул на нее, и на ее лице он прочел такой живой, непритворный экстаз нежности и муки и в каждой черте, особенно в ее потеплевших, совершенно изменившихся глазах, такое выражение ярко вспыхнувшей любви, что вся она казалась совершенно преображенной.