А Вильгельм, который знал (и должен был знать), что она лишь орудие короля, делал то, о чем она просила. Именно он почти один в те переломные месяцы своей популярностью как стеной отгораживал ее правительство от народа.

Почему он это делал, неизвестно до сих пор, но то, что нам известно об этом человеке, его характере и его правилах, возможно, позволяет понять, в чем тут причина. Он так же, как Эгмонт и Хорн, считал верность королю своим главнейшим долгом. В этом он был верен высочайшей феодальной традиции. Но он был прекрасным администратором, добросовестным и практичным, и для него, как для любого администратора, было кошмаром наступление беспорядка, которого можно избежать. Возможно, он, несмотря на все разочарования, сохранил в душе заветную и неистребимую надежду, что компромисс еще может быть достигнут, но, конечно, не неловкими попытками запугать короля, а демонстрацией твердости и верности. Упорство и терпение были основами его величия, и, возможно, он в наибольшей степени проявил их в этом последнем усилии спасти короля, который одну за другой отверг все возможности для спасения. Более того, Вильгельм не доверял конфедератам – не каждому в отдельности как человеку, а этому кружку в целом. Он ясно видел, что эти азартные и неопытные люди недостаточно солидарны и недостаточно упорны для того, чтобы стать грозной политической силой. Это скопление по-разному настроенных людей, соединенных теперь волей случая, могло рассыпаться так же легко, как возникло. Даже единодушный протест против законов о ереси, впервые в истории Нидерландов заставивший толпы кричать одни и те же лозунги в Антверпене и Амстердаме, в Валансьене и Делфте, на флегматичном Севере и на легко возбуждавшемся Юге, не казался Вильгельму достаточно прочной объединяющей силой для того, чтобы оправдать восстание – если восстание вообще можно чем-то оправдать. Можно ли? В этом Вильгельм находился под жестким и суровым контролем своего воспитания. И в Дилленбурге, и в Брюсселе его учили феодальной верности: восстание бывает законным, только если государь сам нарушает свои обязанности. И Вильгельм, как правило, отказывался одобрить восстание, пока Филипп сам не брался за оружие.

Он разъяснил свою позицию Маргарите на заседании Совета 29 марта. «Во всем должен быть порядок, – сказал он, – но такой порядок, который можно соблюдать… Когда люди видят, как человека сжигают за то, что он поступал так, как считал правильным, это наносит им обиду, потому что его поступки – дело совести». В таких обстоятельствах, продолжал он, судьи не исполняют законы, и власть правительства приобретает дурную славу. Он предложил вместо того, чтобы допускать такой подрыв власти короля, применять какой-то промежуточный план сдерживания, пока не приедет сам король.

4

1 апреля 1566 года Бредероде сам примчался в Брюссель, и с ним был Людвиг Нассау. Каждого сопровождали по двести всадников, вооруженные каждый двумя пистолетами: так мало даже Людвиг обращал внимание на совет Вильгельма. Всего за три недели до этого Вильгельм написал совершенно ясно: «Чем более мирным будет ваш приезд, тем лучше. Это поможет вам самым лучшим образом исполнить ваше дело». Братья были очень далеки от сотрудничества и добивались противоположных политических целей, но Вильгельм так нежно и глубоко любил Людвига, что не препятствовал его безрассудным поступкам, и импульсивный Людвиг решил связать своего старшего брата с конфедератами, хочет он того или нет.

Поэтому Людвиг и Бредероде со своими свитами промчались по улицам с грохотом и звоном, больше похожие на участников праздничной охоты, чем на угрожающую армию, и без приглашения въехали во дворы двора Нассау, потому что они, разумеется, собирались остановиться у принца Оранского, у кого же еще? «Они думали, что я не посмею приехать! – крикнул Бредероде, не уточняя, кто были эти таинственные «они».