Изменить размер шрифта - +
Суть в том, что с самого детства мы были неразлучны. Вернее — я был неразлучен с ним…

Дон Карлос усмехнулся, глядя в небо с тоской и каким-то мучительным смятением. Будто именно это, а ничто другое было самым постыдным и страшным в его признаниях.

— … я был его тенью, его телохранителем, его братом, другом и рабом… Просто потому, что сам он принадлежал всегда лишь себе. Себе и… ему. До поры до времени, пока мы были детьми и не знали об этом, мы вместе росли, вместе мечтали, вместе учились. Я бредил архитектурой и живописью, сколько себя помню, но очень быстро стало ясно — таланта у меня нет. Я поссорился с отцом, практически ушел из семьи — лишь бы быть с Антонио. Тот был гением! Чем дальше, тем больше это становилось ясно, и мы вместе уехали в Барселону, чтобы учиться в архитектурной школе…

Он нахмурился, будто вспомнил о чем-то очень тяжелом. И Юлия, наблюдавшая за ним, невольно тоже сдвинула брови.

— Ему не везло с женщинами. И мы оба оставили женщин. Ему не давали денег на воплощение его первых замыслов, и я украл деньги у отца… Он не спал ночами, работая над очередным безумным проектом, и я не спал вместе с ним. Просто, чтобы быть там, где он. Делать то, что он, жить тем, чем жил он… И потом, когда перед смертью Антония призналась ему в своей страшной тайне, я был единственный, на чьи плечи он позволил себе свалить это знание! И я единственный не оттолкнул его, как сделали бы все другие! А принял этот груз, еще больше заботясь и жалея, и помогая. Он, конечно, захотел искупить перед Богом вину своей матери и весь ушел в работу над собором. Да, это была его искупительная жертва… вернее, должна была ею стать! Ха-ха-ха!! Он не спал, не ел, пил только воду и ходил в обносках, лишь бы успеть, лишь бы смочь… А потом выяснилось — и это рассказала уже его сестра-алкоголичка перед собственной смертью, оставляя ему на воспитание племянницу-сироту, что когда будет достроена «церковь бедняков» — о, это могла быть только задумка дьявола! — тогда наступит конец света, которого тогда все так ждали! Неплохая насмешка, правда?!

Дождь за оградой террасы торопливо стучит по листьям деревьев. А дрова в камине потрескивают так, словно в мире нет ничего, кроме таких вот рассказов. Юлия слушает, как всегда невольно завороженная этим голосом. И — словно она опять оказалась на скамье-змее в парке Гуэль, вызывающей видения, — перед глазами воочию встают сцены, никогда ею не виденные.

— Я был влюблен в искусство и в гений Гауди… Отцу было не до меня, матери я не знал. И Антонио, с его силой личности, с его талантом и харизмой стал для меня всем, чем могли и должны быть для ребенка его близкие… Поэтому, даже когда потом он забывал обо мне с новыми друзьями, поклонниками и меценатами, я прощал… Он шел в гору, а я радовался, как ребенок каждому его новому успеху и жалел о каждой неудаче. И все это время я хранил его тайну… вопреки всему. А потом…

Лицо его вдруг стало черным. Без всякой луны и мистики. Просто оно сделалось таким мрачным и горестным, что никакой цвет, кроме черного, не может передать это выражение.

— …потом, когда все было потеряно — в смысле искупления грехов… Он болел, но берег здоровье, постился и все такое… он хотел сохранить силы, чтобы достроить собор, достроить все равно! А потом… он… полюбил.

При этом слове Карлос взглянул на Юлию страшно и нежно одновременно. И потому она, тоже одновременно, испытала и страх, и нежность.

— И все кончилось. Единственная женщина, неизвестно откуда взявшаяся, не отвергла его, видите ли!

Красивое лицо скривила презрительная гримаса.

— Он, видите ли, познал любовь! Ха-ха-ха!!! Любовь… Он зачеркнул все. Я не верил.

Быстрый переход