«Викарий снова обратился к духу с увещеванием, но я была в таком волнении, что не расслышала его слов, а потом воцарилась тишина, мы едва осмеливались дышать, и вдруг увидели, как над столом появился крошечный синий огонек, очень похожий на болотный или даже на светлячка, совсем бледный; он вошел в бутылку и погас, и стало очень тихо, словно наступило какое-то успокоение, а викарий закупорил бутылку и сказал, что дело сделано…»

Действительно, для тетушки Фанни и Арнольда дело тем и кончилось. Они больше не слышали Томаса Кемпе и не получали от него посланий.

«И Арнольд, — писала тетушка Фанни, — очень негодовал, когда я решила снова запереть и заколотить чердачное помещение. Он заявил, что полтергейст ему теперь нипочем, ведь его убрали. Однако я настаивала и на этот раз поставила на своем. Теперь комната снова заперта, вместе с красивыми обоями, а бутылка спрятана в щель под окном, и это место заштукатурено, так велел викарий. Там, я надеюсь, ей и оставаться навек».

9

Джеймс отложил дневник и огляделся, слегка ошеломленный. Комната, к его удивлению, выглядела очень буднично. Вот висят на крючке за дверью его бутсы, из-под подушки выглядывает пижама, все книги и картинки на своих местах. Нет белых обоев с узором из зеленых листочков; нет тетушки Фанни и ее торопливой речи; нет Арнольда, который, блестя глазами, слушает суровые слова викария, изгоняющего Томаса Кемпе. Ничего этого нет. Есть только старый дневник, пожелтевший, растрепанный, в пятнах сырости. Не склонный к сентиментальности Джеймс сидел, смотрел в окно и ощущал в горле странный комок, вроде того, что бывает в начале простуды.

— Джеймс! Ужинать!

Неужели уже так поздно? Как долго он, значит, читал. Он очень бережно спрятал дневник в ящик стола, под стопку тетрадей и под свой труд о тараканах, и спустился вниз. Арнольд тоже спускался по этой лестнице на зов тетушки Фанни. Арнольд сидел в этой самой кухне, лакомясь обильными кушаньями тетушки Фанни. Насчет этого у тетушки Фанни были сомнения; ей казалось, что приличнее кушать в гостиной, но она уступила Арнольду, который предпочитал кухню; и тут они уютно сидели друг против друга за чисто выскобленным сосновым столом. Здесь же упиравшегося Арнольда заставляли мыться в маленькой жестяной ванне — очень сложная процедура, которая требовала разогревания медных котлов на плите, согревания полотенец перед огнем и вообще большой суеты. А знал ли Арнольд, откуда удобнее всего влезть на крышу? Охотился ли с Пальмерстоном на крыс у забора, около старой сточной трубы? Какие яблоки больше ему нравились: сладкие, кисло-сладкие или крупные, мягкие, мучнистые?

Но этого и еще много другого Джеймсу никогда не узнать; думая об этом, он испытывал странное, щемящее чувство утраты; он ел молча; едва слыша разговоры, которые велись вокруг. И только раз поднял голову от рубленого бифштекса с жареным картофелем, чтобы спросить:

— Мам, что такое кемберлендский пудинг?

— Я точно не знаю. Кажется, было такое кушанье в прошлом веке.

— А можно нам как-нибудь его попробовать?

Это было одним из любимых кушаний Арнольда.

На следующий день Арнольд и тетушка Фанни все еще занимали очень много места в мыслях Джеймса, но его чувства к ним как-то устоялись; думать о них было менее грустно и приносило теплое ощущение их присутствия. Знать про них, знать, что они говорили, делали и думали, означало дружить с ними; и удивительно, что эта дружба не казалась совсем уж односторонней, хотя единственное, что его действительно связывало с ними, было нежелательное присутствие Томаса Кемпе. Пробираясь в высокой траве сада, Джеймс мог закрыть глаза и вообразить рядом с собой Арнольда (в штанах до колен, которые натирали ему ноги — недаром он часто и громко жаловался на это тетушке Фанни, — и в черных ботинках, которые он ненавидел и однажды потерял, увязив их в грязи на берегу реки).