Старая Марьям не ответила на ее голос. Фаттум взяла «свекровь» за руку. Рука старухи была холодна, как лед.

— Ты замерзла. Пошли лучше в дом.

Марьям покорно двинулась за девушкой.

Лампа была прикручена. Фаттум прибавила свету. Глаза старухи застилали слезы. Она смотрела не на Фаттум, а куда-то в сторону.

Они присели на корточки у еле теплившегося очага.

— Уже третий час, — вдруг сказала старуха.

Фаттум посмотрела на часы. Было четверть третьего.

— Он никогда не задерживался так поздно.

— Разжечь огонь?

— Разожги, дочка!

Фаттум поднялась, наломала о колено сухих веток, пучком сунула их в тлеющие угли и принялась раздувать огонь.

Желтый свет керосиновой лампы померк в ярком пламени очага. Сухие ветки весело потрескивали.

Старая Марьям не мигая смотрела на огонь.

На велосипеде сейчас не проехать, дорога скользкая, ног не оторвешь. Наверно, на себе велосипед тащит. Промок насквозь и тащит на спине велосипед, а дорога — ног не оторвешь от грязи. Чтоб провалиться этой фабрике, да будет проклято аллахом место, где она стоит! Это все выдумки ее мужа. Не будь фабрики, ее младшенький, ее Кемаль спал бы себе спокойно, а не брел по колено в грязи с велосипедом на плечах. В такую погоду и простудиться можно. Она уже стара. И за огородом смотреть и за больным сыном ухаживать.

— А дорога-то теперь — месиво…

Фаттум кивнула.

— На велосипеде не проехать.

— Не проехать, тетушка.

— На себе потащит…

— Кемаль? Потащит, а что ж поделаешь?

— Ах, дитя мое… Что б я сейчас сделала с отцом его покойным, прости меня, аллах! Единственный мой сыночек, и такую жизнь ему уготовить…

— Что вы так, тетушка?

— Да как же иначе? — лицо у старухи скривилось. — Если б отец Кемаля не придумал эту затею — отдать его на фабрику, — ни города бы сейчас мальчик не знал, ни чего другого… Хороший муж был у меня, но и он, упокой, аллах, душу его, не знал, что творит. «Послушай, — говорила я ему, — подумай хорошенько, мы феллахи, и дети наши должны быть такими же, как мы…» Так нет, не послушал, на своем настоял. Сидел бы мальчик возле меня, и не пришлось бы ему таскаться под дождем по грязи.

— И с городскими девчонками не знался бы тогда…

— Конечно… Мне не надо такой зубастой невестки, как эта фабричная! Я хочу невестку ласковую, послушную. Моя невестка пусть матерью меня признает, я ее — дочерью. Не допусти, аллах, чтобы в мой дом вошла невестка, как эта фабричная. Ну как Кемаль заболеет, что я стану делать? — запричитала старуха. — За огородом глядеть, за ним ухаживать.

Фаттум оживилась и принялась горячо рассказывать, как она ухаживала за больным отцом.

— Я и за Кемалем могу присмотреть, ты не беспокойся, тетушка Марьям.

— Да благослови тебя, аллах, моя хорошая. Да вознаградит тебя аллах за твое доброе сердце…

— Я намочу тряпку в уксусе и буду класть ему на лоб. Когда отец болеет, я всегда так делаю. Я хорошо понимаю всякие желания больных. Не дай бог, конечно, но, если Кемаль заболеет, я могу ухаживать за ним.

Пропели первые петухи. Фаттум улыбалась.

Войдет Кемаль и скажет: «Постели-ка, мать. Нет сил. Прямо не узнаю себя, голова разламывается…»

Мать постелит ему, и он ляжет. Кемаль будет лежать больной, и она останется у них ухаживать за ним…

— Еще охапку подбрось, — сказала Марьям, — эти-то уже прогорают…

— А чайник поставить?

— Поставь, дочка.