Помню, как я уже сидел, опершись на свой карабин. С этого пологого склона открывался вид на низину, на топкие болота, на коварную поросль ив. Путник, пришедший издалека, верно, обознается, и, порешив, что там под деревьями пролегает твердая земля, на которую можно смело положиться. Не может же обманывать тонкий слой дерна с цветами и мелкими кровавыми капельками волчьей ягоды? Не может же там прятаться гиблая топь? Я знал, что может. Так я и глядел на эту низину, стараясь перевести дух.

Самообладание медленно возвращалось, проясняя рассудок, и тем горше были мои мысли. Жестокость Зверя меня не удивила. Увиденное потрясло до глубины души, ужасало и до сих пор колотилось леденящей лихорадкой где-то в глубине моего сердца. Но куда более страшная мысль нависла надо мной чернокрылой птицей, паря, точно над падалью. Зверь никуда не спешил.

Он мог уйти куда угодно, и я предполагал, что кровь алжирских гиен взыграет в нем, и тварь двинется на юг, к скалистому побережью. Отыскать направления несложно даже тупоумным ласточкам. Глупые птицы, не различающие, когда пред ними стеклянное окно, а когда нет, все равно безошибочно знают, в какой стороне находится юг. И то не одна, не две особи порешили между собой так поступать, а целые стаи перелетают каждый год и возвращаются в наши родные леса, вьют гнезда, чтобы вылупились птенцы, которых следует научить тому немногому, что знают сами родители.

Сбежавший же Зверь был ужасающе умен. Он бы без труда определил стороны света, чтобы держать свой путь, будь у него цель. Тут-то и таилось самое жуткое открытие. Он не шел никуда, он сделал крюк и попросту блуждал в окрестностях.

– Уже смеркается, ваша светлость! – окликнули меня.

Карабин сослужил как посох, когда я вставал с земли. Глаза сами поднялись к небу. Густела благостная, добрая ночь, так и созданная для того, чтобы провести ее на свежем воздухе. Занялся рокот цикад.

* * *

– Слава богу! – две служанки встретили меня прямо на пороге моего шале. – Мальчик никак не хочет ложиться спать!

Мои плечи невольно опустились.

– Спасибо, что попытались совладать с этим сорванцом, на сегодня вы свободны, – молвил я, кладя карабин на стойку в прихожей.

Женщины поклонились и пошли прочь. Я поднялся к сыну и осторожно заглянул к нему в комнату. Он стоял на подоконнике в ночной сорочке и упирался руками и лбом в стекло. Прошло время, прежде чем Лю заметил меня.

– Злишься на меня? – спросил я.

По его хмурому лицу было очевидно: злится – это еще мягко сказано.

– Понимаю, – кивнул я. – Я бы сам злился.

Лю жестом велел идти мне прочь.

– Хорошо, хорошо… – вздохнул я. – Потом поговорим об этом. Спокойной ночи.

Я обернулся через плечо посмотреть, хватит ли света до утра, чтобы, даже если Лю проснулся бы посреди ночи, его не застал кромешный мрак.

* * *

Страшно представить, как круто поменялась жизнь моего мальчика. Он смышленый малый, намного смышленее, чем следовало от него ожидать. И все же, при всей своей родительской любви мне следовало признать – Лю не знал и половины той беды, которая обрушилась на нас. Он привык, что закрытых дверей попросту не бывает, и я, не дав никакого объяснения, фактически запираю своего мальчика дома.

Это было жестоко, и я до сих пор корю себя за то, что не придумал тогда иного пути. Тогда мне казалось, что единственно верный путь – ждать. Зверь рано или поздно разведает здешние угодья – куда же подевалось его любопытство?

Сын со мной почти не проводил время. Я закрывал глаза на все его пакости, которые он делал в досаде на своего властного и бессердечного родителя.