..
"Ну, это уж слишком!" -- морщился майор. Стащив шинель с постели,
набросил ее на себя -- сейчас Мусенок начнет говорить о голодном тыле,
работающем дни и ночи, о матерях и женах, отдающих последние крошки фронту.
Зарубина долил сон, а Понайотову не спалось. Хмурясь, он свернул цигарку из
легкого табака, приткнулся к коптилке и, пригнув затяжкой огонек, уже
внимательней присмотрелся к новенькому солдату, безропотно выслушивающему
воспитательную проповедь. Тощенький, косолапый солдат в мешковато осевшем на
нем ветхом обмундировании, стоял, переместив тяжесть на здоровую ногу,
крепко сжав в руке целый и надгрызенный сухари. И Понайотов, и майор
догадывались: солдат этот думает только об одном: отымут в конце беседы у
него сухари или не отымут. Понайотов, почесываясь, ухмылялся, слушая
Мусенка, нервно бегающего по блиндажу: два шага вперед, два шага назад.
Махонький человечек тем не менее катил огромные булыжины слов насчет законов
советского общежития, про долг каждого советского гражданина, про
исторический этап.
Между тем солдатик, к полному удовольствию Понайотова, изловчился и
разика два уже куснул от волглого сухаря, и когда, бегая, Мусенок оказывался
к нему спиной, торопливо, безо всякого звука жевал.
"Во, умелец! Во, ловкач!" -- восхитился начальник штаба, дернув за
рукав шинели Зарубина. Крепенький, бойкий парень был, когда прибыл в
резервный полк, а из него доходягу сделали. Майор поражался, и не раз, тому,
как парней, взятых в армию из деревень, от рабочих станков, с фабрик и
заводов, подвижных, здоровых, сообразительных, в запасных полках за два-три
месяца доводили до полной некондиционности, ветром их шатало, тупели они
так, что и ту боевую подготовку, которую получали в школьных военных
кружках, совершенно забывали. Не одна неделя потребуется, чтобы вернуть
бойцу его собственный облик, чтоб он воевал и сам соображал, как надо лучше
делать работу, чтоб не ждал указаний по каждому пустяку, не заглядывал бы в
рот командиру и не мел хвостом перед ним -- не щенок все-таки -- воин.
-- Что это такое? -- перекрывая голос Мусенка, заорал вдруг майор так,
что вычислитель Корнилаев, спавший вместе с командирами, подскочил с постели
и зарапортовал: "Репера пристреляны! Репера пристреляны!" -- Что это такое,
спрашиваю?
Мусенок споткнулся на полуслове, постоял среди блиндажа и упятился в
темноту. Зарубин взял со столика котелок, поболтал:
-- С супом сухари доешь. Затопи печку и ложись. -- Пока укладывался,
шурша соломой в углу, возвышал голос, чтобы слышал Мусенок. -- Будете
наказаны! Строго!
Понайотов уже уснул, но ухмылка шевельнула его губы: "Не за то отец
сына бил, что он воровал, а за то, что попадался..."
Услышав, как удалился негодующий Мусенок, майор, стукая себя по рту
кулаком, произнес:
-- Сон нарушил, идиот, как там тебя? -- спросил из-под шинели. |