Старых знакомых было немного — кто эвакуировался в Казань, кто воевал, кто размагничивал корабли в Кронштадте, многие болели, иные умерли… Флерову рассказали, как спасали алихановца Никитина. Он в январе промочил ноги и слег на полных два месяца. В марте приплелся в Физтех, стал продолжать работу, прерванную болезнью, но ноги опять отказали — свалился тут же в лаборатории, не смог сам подняться. Кобеко дотащил его до саней, повалил на доски и волоком доставил в госпиталь. Никитина вторично поставили на ноги и вывезли на Большую землю — так теперь ленинградцы называли все, что было вне кольца блокады.

Флеров с радостью убедился, что сохранилось почти все оставленное в Физтехе. Он с нежностью погладил ионизационную камеру, сложил горкой кубики из черной окиси урана, вылепленные Никитинской, достал банки с уранил-нитратом. Зато металлического урана, хранившегося где-то в кабинете Курчатова, найти не удалось.

— Пропажа исключается, Георгий Николаевич! — категорически объявил Кобеко. — Очень уж замысловато запрятали. Появится Панасюк, узнаем, где он хранит свои сокровища.

Флеров пошел на квартиру к Никитинской. Соседка рассказала, что мать Тани умерла, а Таня ушла жить на завод, где работала с начала войны. «Там и найдете, если не померла». Флеров заторопился на завод.

Он не сразу узнал свою изящную, стройную лаборантку в той закутанной — не по мягкой осенней погоде — женщине, что вместе с подругами медленно шла из цеха в соседнее, приспособленное под жилье здание. А она вдруг остановилась, замерла, потом бросилась, протягивая вперед руки, и громко заплакала. Он смущенно твердил:

— Ну, здравствуйте, Танечка, ну, успокойтесь. Ну, я очень рад, что вы здоровы. Рассказывайте, рассказывайте, как живете.,

Она не могла рассказывать, волнение сдавливало, горло. Она повела его в общежитие. В комнату, чистенькую и светлую, входили закутанные соседки и каждая, сбрасывая верхнюю одежду, молодела лет на десять-пятнадцать.

— Знакомьтесь, девушки: Георгий Николаевич, мой научный руководитель! — с гордостью сказала Таня. — Он помогал мне писать диссертацию.

— Я думала, жених, — разочарованно сказала одна.

Он спросил, как Тане живется. Она рассказывала сквозь слезы, какие то были страшные месяцы, с ноября по январь, когда мать ее медленно умирала. С января по май завод стоял, и цеха и общежития заносились снегом, зарастали льдом — страшно было выйти наружу. Сейчас тоже не роскошь, но паек увеличен, дистрофиков стало меньше. Говорят, скоро снимут блокаду, верно? Немцы все силы ведь бросили на Сталинград!

— Вы не поверите, Георгий Николаевич, как я опухла зимой. И ходила так: шаг — постою, снова шаг… Ужас! А как вы попали в Ленинград? Совсем вернулись или в командировку?

Она выслушала рассказ о его письмах, о вызове в Москву, о возвращении к довоенным исследованиям. Пораженная и растроганная, она узнавала в этом, внешне очень изменившемся, посерьезневшем, повзрослевшем человеке прежнего юношу, самого непоседливого из «гениальных мальчиков», торопливого, нетерпеливого, фанатично преданного физике, не просто способного научного работника, а рьяного служителя науки. Он возвратился таким же одержимым, даже более одержимым.

И ей захотелось показать, что и она в самые трудные дни не забывала об их труде. Она раскрыла шкафчик у кровати, достала главное свое сокровище, толстую, на хорошей бумаге рукопись — черновик так и не защищенной диссертации «Неупругое рассеяние быстрых нейтронов».

Он перелистывал рукопись, узнавал свои и Курчатова пометки.