|
У него, бывает, десять человек за неделю умирает. И он должен к этому привыкнуть. Потому что для нас смерть — это Смерть, а для него — работа. И если бы он каждую кончину, как мы, переживал, то это невозможно было бы вынести… Вот вы человек большой, так и рассуждайте стратегически. Невозможно переживать каждую смерть за ту же зарплату, что и какой-нибудь кожный врач, который выписал мазь, через две недели — не помогло — другую выписал… Если бы он вот, — показывая на Федьку, — за каждый литр солярки переживал или за каждый колосок — это был бы не работник…
Так вот и поговорили.
Покинув на время закусывающих гостей, мы никак не могли развязаться с темой этого застольного разговора. Я вспомнил студенческую, стройотрядовскую Тюмень. Трубы для газопровода туда возили баржами. Трубы громадные, полтора метра в диаметре. На баржу их помещалось всего несколько штук. Чтобы воздух не возить, трубы по торцам заваривали, заполняли бензином. По шестьдесят тонн получалось в каждой… Так вот, когда к какому-то событию — День нефтяника, что ли, — десятка труб не хватило, чтобы участок трубопровода торжественно сдать, золотой шов наложить, бензин из труб взяли и вылили. Жалко было, но что поделаешь. Цель оправдывает… — Ты это к чему? — спросил Геннадий мрачно. — Все к тому, — я искал разговору за столом разумное объяснение и старался быть объективным. — Такая работа. Шестьсот тонн бензина на землю ухнули — и хоть бы что. Нефть все спишет. А мы здесь из-за какой-то солярки… — Директор прав, — поддержал меня Сватов, — для них это работа. — А для тебя? — Дубровин к нему резко повернулся. — Что для меня? — Для тебя эта демагогия — тоже работа? — Иногда важнее сберечь нервы… Дубровин посмотрел на Сватова в упор: — Для тех работа — нефть. И шестьсот тонн бензина не стоят нервов и настроения, испорченного к празднику… Для них работа — хлеб. И тоже важнее сберечь нервы… Когда директор с Федькой укатили на «уазике» и пыль за ними улеглась, Анна Васильевна головой покачала, вздохнула тяжело: — Не будет с им ладу… Молодой… Виктор Васильевич — тот был сочувственный. За все переживал… Сватов пошел спать, а мы с Дубровиным отправились прогуляться. Встреча с местным начальством не выходила у меня из головы. Да и Дубровин завелся не на шутку. И вот идем мы вдоль обглоданного в диком нашествии берега реки и у водопадика, где раньше была мельница, которая однажды оказалась никому не нужна, Геннадий, остановившись, тихо так говорит: — Это они поедут по хлебу. Они бензин выплеснут, хоть шестьсот, хоть шесть тысяч тонн, чтобы отрапортовать быстрее. А Анна Васильевна, она глечик молочный велит, между прочим, не смывать, чтобы смывки и те — свиньям… Нет, — сказал он, — Анна Васильевна по хлебу не поедет.
Солому Федька действительно сжег. Узнал, что из района едут с проверкой состояния полей, и подпалил. Горела скирда жарко, весь день и всю ночь взрывалась искрами, а к утру на поле за садом осталось только черное пятно. Утром Федор Архипович приехал, в результатах своей деятельности удостоверился. Назад возвращался не краем поля, хоть и было бы короче, а через деревню — всем своим видом выражая удовлетворенность. Снова выступил Федор Архипович радетелем за порядок, за общественное добро. И совсем уже хорошо получилось, когда новый директор его в этом поддержал и как бы утвердил.
— Слушай, тут уже совсем какая-то ерунда, — говорил Геннадий. |
