* * *

Потом пять.

* * *

Потом четыре.

* * *

Начало рассветать. С водохранилища натянуло тумана. Сосны стояли в нем, как в вате. Золотой свечечкой теплилась в тумане береза возле мамаевского особняка.

Проснулись и запиликали, зазвенели на разные голоса лесные пичуги. Вороны сидели, нахохлившись, на ветках сосен и каркали. Одна каркала как‑то особенно пронзительно и противно.

Муха послушал и удивленно сказал:

– Вы слышите, что она кричит?

– Что? – спросил Боцман.

– Она же кричит: «Блядь! Блядь!»

– Ну тебя в жопу! – сказал Артист. – У тебя извращенный слух!

– Нет, вы послушайте, послушайте! – настаивал Муха.

Мы послушали.

– И в самом деле, – озадаченно согласился Боцман.

И как бывает всегда, когда в чернильном пятне человек увидел какой‑то рисунок и после этого ничего другого больше не видит, так и мы ничего больше не слышали в пронзительных криках этой вороны.

* * *

Док не звонил. На мои звонки отвечал приятный женский голос:

– Сожалеем, но абонент временно недоступен.

Тюрин сидел возле поста на Дмитровке и звонил каждые полчаса. Я отвечал ему, как справочное аэропорта:

– Ждите.

Док прорезался только в пять пятьдесят утра.

– Выезжаем, – сказал он.

– Почему не звонил?

– Не мог.

– Почему отключил мобильник?

– Там, где я был, мобильными телефонами не пользуются.

– Где ты был?

– В коридоре реанимации.

– О Господи! – сказал я. – Сомов?

– Да. Галя и Игнат со мной.

– Двести?

– Да.

* * *

«Груз двести»!

Есть ли сейчас хоть кто‑то в России, кто не знает, что это значит?

* * *

– Могу я рассказать им все? – спросил Док.

– Да.

* * *

Мамаеву осталось жить два часа.

* * *

В шесть сорок позвонил Тюрин:

– Встретил. Едем.

* * *

Час двадцать осталось Мамаеву.

Час.

Сорок минут.

* * *

Я набрал номер мобильника Тюрина.

– Вы где?

– Проскочили Шереметьевку.

* * *

Не успеют.

* * *

– Пойдемте, – сказал я Артисту, Мухе и Боцману.

* * *

Мы вошли в дом.

V

Посередине просторного зала, обшитого светлым деревом, на светлом паркете стояло красивое мягкое кресло с высокой спинкой и резными деревянными подлокотниками в виде каких‑то морских чудищ. В нем сидел Мамаев. Он был ничем не привязан, но сидел прямо, откинувшись к спинке, положив руки на подлокотники, держа колени вместе и глядя перед собой. Его грубое, бледное в свете туманного утра лицо было исполнено отрешенности. Полосатая пижама делала его похожим на узника тюрьмы Синг‑Синг, ожидающего казни на электрическом стуле.

И это было не так уж далеко от истины.

В глубине зала, в нише‑алькове, стояла необъятных размеров кровать со смятыми простынями. Рядом с креслом, в котором восседал Мамаев, на большом круглом столе в живописном беспорядке лежала еда, фрукты, стояли бутылки.