Она всходила над горой, в
час, когда бледнеет ночь, утреннею звездой, пособницею заблудившихся
путников, зарею любви. И тогда, на этой высоте у него занималось дыхание. Он
еще не был пресыщен, но слова уже изменяли ему, силы его сердца уже не
находили в них выхода, и он мог прославлять ее одним лишь титулом: "царица".
Он бросал его девять раз, как девять взмахов кадила. И его песнопение
радостно замирало в кликах конечного торжества: "Царица дев, царица всех
святых, царица, зачатая без греха!" Она, по-прежнему недосягаемая,
распространяла вокруг свое сияние, а он, поднявшись на последнюю ступень,
которой достигают одни только приближенные девы Марии, на мгновение
оставался там и терял сознание, опьяненный горним воздухом; он никак не мог
дотянуться до края ее голубого покрова, дабы облобызать его, а уже ощущал,
что катится вниз, исполненный вечным желанием вновь взобраться
на эту высоту, вновь испытать это сверхчеловеческое блаженство.
Не раз после акафистов деве Марии, произносившихся хором в церкви,
юноша оставался с разбитыми коленями, с опустошенной головой, точно после
сильного падения! По выходе из семинарии аббат Муре научился любить святую
деву еще сильнее. Он оказывал царице небесной такое страстное поклонение,
что брат Арканжиа чуял в этом дух ареои. По мнению
молодого аббата, деве Марии предстояло спасти церковь путем некоего
великого чуда, от скорого явления которого возликует земля. Она была
единственным чудом в наше нечестивое время, голубою дамой, что являлась
маленьким пастушкам, белым ночным видением, проглядывавшим меж облаков и
касавшимся краем своего покрова крестьянских хижин. Когда брат Арканжиа
грубо спрашивал его, лицезрел ли он ее когда-нибудь, аббат Муре вместо
ответа лишь улыбался и плотнее сжимал губы как бы для того, чтобы не выдать
своей тайны. На самом деле он видел ее каждую ночь. Но теперь она являлась
ему не в образе сестры -- подруги игр и не в облике прекрасной набожной
девы, нет! На ней было подвенечное платье, белые цветы в волосах, ресницы ее
были полуопущены, и из-под них сверкали взоры, увлажненные надеждой, от
которых вспыхивали его щеки. Он ясно чувствовал, что она приходит именно к
нему, что она ему обещает не медлить долее, что она говорит ему: "Вот и я,
прими меня!". По три раза в день, на заре, когда звонили "Angelas", в самый
полдень и в час, когда тихо спускались сумерки, он обнажал голову и
произносил "Ave", оглядываясь вокруг и спрашивая себя, не возвещает ли ему
наконец колокол пришествие Марии. Ему было двадцать пять лет. Он ожидал ее.
В мае месяце ожидания молодого священника были исполнены какой-то
счастливой надежды. Он больше не обращал внимания даже на ворчание Тэзы. Он
оставался так поздно в церкви за молитвой потому, что лелеял безумную мысль:
быть может, пресвятая дева в конце концов сойдет к нему. |