— Могу, могу… Отчего не пожертвовать, — отвѣчалъ Самоплясовъ.

— Да и вообще тебѣ надо что-нибудь сдѣлать съ просвѣтительной цѣлью для нашего сельскаго населенія въ память твоего покойнаго отца.

— Да вѣдь ужъ вчера сказалъ, что сдѣлаю. Ну, и сдѣлаю. Дай мнѣ оглядѣться-то. Я когда. ѣхалъ сюда, такъ воображалъ объ этомъ. Хочешь, я устрою посидѣлки для дамскаго пола у меня въ домѣ? Созову всѣхъ антроповскихъ дѣвицъ, закачу имъ угощеніе, танцы подъ настоящую музыку… Аристофонъ у меня есть… привезенъ. Граммофонъ тоже… Сначала программа для увеселенія публики… Какъ въ клубѣ, напримѣръ, въ Петербургѣ… А потомъ танцовальное отдѣленіе. Танецъ кекъ-вокъ… Баринъ покажетъ имъ этотъ новомодный танецъ. И пріятно и для здѣшнихъ дѣвицъ будетъ полировка и просвѣщеніе.

— Ну, какое-же это просвѣщеніе! Я не объ этомъ просвѣщеніи говорю, — сказалъ учитель.

— Да это только для начала… А потомъ можно и на другой манеръ. Ну, приглашу лѣсничаго Кнута, и онъ покажетъ дѣвушкамъ всю эту самую астрономію на небѣ въ мою трубу… То-есть гдѣ какая звѣзда, гдѣ какая планета и какъ онѣ называются. Трубу я отличную привезъ, чтобъ съ лѣсничимъ заниматься, а онъ мастакъ этого дѣла…

— Какія-же это посидѣлки, если однѣ дѣвушки! Это ужъ монастырь какой-то. На посидѣлкахъ дѣвушки и парни. А здѣшніе парни, самъ знаешь, какіе! Придутъ полупьяные, натопчутъ тебѣ грязи въ комнатахъ, — возражалъ учитель.

— Ну, и парней пригласимъ. Пригласимъ такихъ, которые почище. Не всѣ-же они въ грязныхъ сапогахъ. Я знаю такихъ, что и калоши резиновыя носятъ.

— Сѣрость… Всѣ они сѣрость и невѣжество, даже и тѣ, кто въ калошахъ ходитъ.

— А вотъ среди насъ, полированныхъ, и они отполируются. Ты имъ тоже какое-нибудь, стихотвореніе Некрасова прочтешь. Помнишь, что ты мнѣ читалъ когда-то? И будетъ музыкально-танцовально-литературный вечеръ. Правильно я? Согласенъ?

— Ну, да объ этомъ потомъ. Прощай!

Учитель ушелъ. Самоплясовъ остался одинъ. За обѣдомъ онъ изрядно выпилъ, и теперь хмель тяжело выходилъ изъ его головы: болѣлъ затылокъ, стучало въ виски, во рту было сухо. Онъ прилегъ отдохнуть, думая заснуть, но не спалось. За стѣной кряхтѣлъ Холмогоровъ и кашлялъ раскатистымъ кашлемъ. Самоплясовъ поднялся, спросилъ себѣ зельтерской воды и сталъ переругиваться черезъ стѣну съ Холмогоровымъ.

— Считаешься пріятелемъ, а не хочешь за рыбой для обѣда съѣздить! Какой ты пріятель! Ты, стало-быть, не пріятель, а только карманная выгрузка, — говорилъ онъ.

— Прошу не называть меня такой кличкой! Я этого не потерплю! — закричалъ Холмогоровъ.

— Да конечно-же только изъ-за денегъ пріятелемъ считаешься! Чтобъ сорвать, урвать или взять въ долгъ безъ отдачи!

— Ты долженъ за честь считать, что я иногда у тебя беру по-пріятельски! — еще больше возвышалъ свой голосъ Холмогоровъ. — Ты и я! Я родовитый дворянинъ, а ты разбогатѣвшій мужикъ, да еще не самъ и разбогатѣвшій-то, не своимъ умомъ, а мальчишка, которому счастье привалило.

— Не смѣй и меня называть мальчишкой! А то такой кличкой назову, что не поздоровится. Видѣлъ я разъ, какъ тебя въ клубѣ въ игорной комнатѣ чествовали.

Холмогоровъ началъ кашлять, какъ-бы стараясь замять разговоръ, и потомъ произнесъ:

— Если-бы ты предложилъ мнѣ по-пріятельски съѣздить за рыбой, то, я не отказался-бы, а вѣдь ты сказалъ: «адьютанта командирую». По-пріятельски — изволь, я съѣзжу.

— Да ужъ поздно теперь. Дьячекъ поѣдетъ. А ѣхать тебѣ было прямое дѣло. Ты и гастрономію знаешь, и все эдакое… можетъ быть, ты въ городѣ и заграничную рыбу тюрьбу нашелъ-бы… Устрицъ купилъ-бы. Ну, мы и утерли-бы всѣмъ здѣсь носъ-то.