— Оттого, что рыбы здѣсь нѣтъ. Какая здѣсь рыба! Вчера изволили за ужиномъ кушать. Окуньки въ три вершка, что мальчишки деревенскіе на удочку ловятъ. Развѣ это рыба! А настоящей парадной рыбы здѣсь нѣтъ.

— Барина въ уѣздъ завтра за рыбой командируемъ! — вскричалъ Самоплясовъ. — А рыба должна быть, въ городѣ она есть.

Холмогоровъ, сидя откинувшись на спинку стула, пустилъ длинную струю сигарнаго дыма и насмѣшливо отвѣчалъ:

— Такъ я тебѣ сейчасъ и поѣхалъ въ уѣздный городъ за рыбой. Дожидайся!

— Странно! Но если мнѣ для обѣда требуется?

— Посылай другихъ. А я тебѣ не батракъ достался.

— Вона! Эво, какъ люди-то разсуждаютъ! — прищелкнулъ языкомъ Самоплясовъ. — А еще адьютантомъ сюда пріѣхалъ!

— Да кто тебѣ сказалъ, что я у тебя адьютантомъ? Выбей ты эту дурь у себя изъ головы!

Холмогоровъ разсердился, съ шумомъ отодвинулъ стулъ и вышелъ изъ-за стола.

Самоплясовъ былъ уже изрядно разгоряченъ виномъ и сказалъ ему:

— Не горячись, не горячись! Печенка лопнетъ. Ну, не адьютантомъ поѣхалъ, такъ для компаніи. А для компаніи — все другъ для друга. Я для тебя, а ты для меня… За компанію монахъ женился.

— Такъ опять-таки не провизію-же закупалъ…

— Однако ты мою провизію ѣшь, мою провизію куришь.

— Дуракъ! Еще смѣетъ попреки дѣлать! — пробормоталъ Холмогоровъ и удалился къ себѣ въ комнату, хлопнувъ дверью.

Всѣмъ остальнымъ сдѣлалось очень неловко, хотя они и продолжали еще сидѣть за столомъ.

— Я вамъ, многоуважаемый, причетника Кузьму пошлю въ городъ за рыбкой, дайте только лошадь, — сказалъ отецъ Іовъ, весь красный отъ вина.

— Въ лучшемъ видѣ, батюшка. Даже пару возьмемъ на почтовомъ дворѣ, потому насчетъ рыбы мнѣ не хочется ударить въ грязь лицомъ.

— Вотъ и отлично. И онъ вамъ отличныхъ судаковъ привезетъ. Да въ городѣ у насъ и осетрина хорошая найдется. Кузьма купитъ. Что угодно купитъ. Онъ мужчина ходовой. А только вотъ что: не отложить-ли вамъ поминанье-то денька на два? Вѣдь, пожалуй, послѣзавтра не успѣете. И провизію закупать, и стряпать. Хлопотъ много. До субботы-бы…

— А что-жъ, до субботы, такъ до субботы… День хорошій, настоящій поминальный, — согласился Самоплясовъ.

— А въ воскресенье облава? Не подойдетъ, чтобъ два дня подъ-рядъ! — воскликнулъ учитель.

— А кто намъ мѣшаетъ облаву на слѣдующее воскресенье отложить? Я вѣдь здѣсь съ мѣсяцъ проживу.

— А вдругъ снѣгъ большой выпадетъ, такъ какая тогда облава!

— Не выпадетъ, другъ. Наохотимся вдоволь еще. А обѣдъ поминальный я хочу на славу сдѣлать. Ужъ дѣлать, такъ дѣлать и помянуть папеньку на отличку, чтобъ не ударить въ грязь лицомъ. Правду я, Гордѣй Игнатьичъ? — обратился Самоплясовъ къ доктору.

Докторъ Клестовъ ничего ему не отвѣтилъ на вопросъ, но подошелъ къ нему, положилъ руку на плечо и проговорилъ:

— Ахъ, Капитоша, Капитоша! Дивлюсь я на твою перемѣну. Совсѣмъ ты не тотъ, какимъ былъ прежде. Не люблю я такихъ.

XII

Наступили уже сумерки, когда гости разошлись. Прозвонилъ бубенчиками отъѣзжающій докторъ Клестовъ, жившій верстахъ въ пятнадцати отъ села Антропова. Ушелъ священникъ Іовъ Андреевичъ Свѣтильниковъ, взявъ деньги на рыбу для поминальнаго обѣда, обѣщавъ за нею послать въ уѣздный городъ причетника Кузьму. Послѣднимъ уходилъ учитель Мишукъ. Онъ торопился на спѣвку заупокойной обѣдни, которую назначилъ сегодня въ пять часовъ вечера. Уходя, онъ говорилъ Самоплясову:

— Да что-бы тебѣ нотъ намъ пожертвовать! Въ нотахъ мы терпимъ скудность большую. Все, что у насъ есть — переписанное, а переписано плохо.

— Могу, могу… Отчего не пожертвовать, — отвѣчалъ Самоплясовъ.