Она была в мягких домашних туфлях, и походка у нее тоже была домашняя - менее энергичная, чем в школе, более старческая, чуть шаркающая. Костяшкин слышал ее удаляющиеся шаги и с любопытством осматривался вокруг. У окна - маленький письменный стол с тяжелой стеклянной чернильницей. Посреди комнаты - круглый стол, накрытый плюшевой скатертью, и на нем морская раковина-пепельница. В простенке между окнами - несколько фотографий молодого парня. На одной он снят смеющимся, растрепанным, в надутой ветром рубашке - на берегу моря. На другой - идущим по дороге, с рюкзаком, альпенштоком, в соломенной шляпе. На третьей крупно снято лицо…

По-видимому, этот парень - сын, но живет в другом месте, потому что кровать здесь только одна.

Бывают такие комнаты: войдешь - и сразу почувствуешь, что тут с тобой не может произойти ничего дурного. И тревога Костяшкина совершенно рассеялась в тепле и тишине чужого жилья. Только скованность осталась. Когда вошла Ксения Николаевна, он поднялся со стула резким, нерассчитанным движением, точно рассеянный ученик в классе, проморгавший момент появления педагога.

«Он больше напоминает оболтуса, чем негодяя, ей-богу…» - подумала Ксения Николаевна. (В чем его подозревают, она знала от Гайдукова.) - Чаю хочешь? - спросила она вслух.

Костяшкин помотал головой.

- Ну, тогда потом, - сказала Ксения Николазвна. - Я, понимаешь, сегодня вознамерилась по хозяйству всякие недоделки ликвидировать. - Она говорила так, точно он нагрянул к ней без предупреждения и теперь ей приходится его просить подождать немного. - Тут мелочи кое-какие, до которых руки не доходили; занавески повесить, то да се - минут на пятнадцать работы.

- Ладно, пожалуйста, - пробормотал Костяшкин, становясь в тупик.

Ксения Николаевна взяла карниз, стоявший в углу.

- Ты мне не поможешь немного? - спросила она.

- Я сам, давайте, - ответил Костяшкин.

Через минуту, стоя на высокой табуретке, он уже прибивал над окном карниз, а Ксения Николаевна наблюдала снизу, чтоб не получилось криво.

- Так, - сказала она, когда Костяшкин спрыгнул на пол. - Безусловно, у тебя это вышло лучше и быстрее, чем если б я взялась. Теперь, если не устал, пособи мне еще в одном.

- Отчего ж устал?..

- Ну, тогда попробуем вдвоем передвинуть немного этот платяной шкаф. Я только сперва вещи из него выну.

- Да зачем? - Костяшкин, примериваясь, оглядел шкаф, потом цепко обхватил его, прижавшись к дубовой дверце грудью и подбородком, и сделал несколько трудных мелких шажков. Шкаф, перемещаясь, оставлял на паркете блестящие вдавлины.

- Спасибо, - сказала Ксения Николаевна. - Я, признаться, не думала, что один человек в состоянии сдвинуть с места такую махину.

Костяшкин улыбнулся - довольно и глуповато. Он был не просто падок на похвалы - он поистине не мог без них. За что и от кою их получать, было для него второстепенно, чтоб не сказать - безразлично. Его никогда не хвалили за усердие в учении - слишком слабо он учился. И, может быть, больше всего привлекало его в озорной и по сути хулиганской компании то, что приятели охотно и громогласно хвалили его за ухарство. «Силён!» - кричали они, приветствуя какую-нибудь его выходку, и он блаженствовал.

- Теперь, я считаю, можно все-таки выпить чайку, а? - спросила Ксения Николаевна.

Костяшкин не возражал. После того как вбил в стену два гвоздя, передвинул гардероб и заслужил похвалу, он чувствовал себя гораздо свободнее.

Они пили чай с кизиловым вареньем, которое брали из розеток маленькими ложечками с витыми ручками.

- Кисло немного, зато с витаминами, - сказала Ксения Николаевна.

- Ага, - согласился Костяшкин.

Варенье было вкусное. Чай - душистый. Одна беда - рот расползался в ухмылку. Дело в том, что Костяшкин представил себе вдруг, какие рожи скорчили бы приятели - например, Шустиков, - увидя, как он попивает чаек с заслуженной учительницей и депутатом Ксенией Николаевной.