И вдруг, повернувшись к Ивану Кузьмичу, быстро спросил:

- А что, они где-нибудь напечатаны?

Иван Кузьмич окинул его неприязненным взглядом, но тут же, пригасив эту неприязнь, покачал головой:

- Нет.

- А почему? - спросил Алёша напрямки: после таких стихов придумывать вопросы было невозможно, да и не к чему. Вопрос здесь был один, прямой: «Почему?» Разве такие стихи могут лежать не напечатанные?

По лицу Ивана Кузьмича скользнула трудная усмешка, и он коротко ответил:

- Так получилось.

- И никто их не знает? - спросил Митя, а Мышойкин-младший внимательно посмотрел на отца.

- Никто,-твёрдо, с сожалением и виной сказал Иван Кузьмич.

И, что-то прикинув в уме, Алёша позвал ребят:

- Айда на заставу!

Ребята быстро собрались, только Мышойкин оглянулся на отца, но уже в следующую минуту догонял всех по дороге.

Скоро ребята стояли у заставы.

Начальника не было, Майорова тоже. И дежурный с улыбкой показал им в сторону кухни.

Оттуда доносились мягкие звуки гитары и тихие слова: «А иначе зачем на земле этой грешной живу?» Это Волков пел песню про виноградную косточку.

А из окна столовой слышался разговор:

- Ну, Прыгунов, и аппетит у тебя! Два первых с ходу.

- Проголодался. Набегался.

- А нарушитель?

- Не взяли. И не возьмём. Майорова боятся. Под Артамоновым сопка вздрагивает - нарушитель подавно! - Он хотел ещё что-то добавить, но, увидев ребят, отложил в сторону ложку и вышел.

- Что-то случилось? - спросил Прыгунов с порога.

- Так вот! - Ломоносов протянул ему письма и тетрадь.

Прыгунов взял конверт, аккуратно вынул из него галстук и фото, присмотрелся и, передав их собравшимся рядом товарищам, стал читать письма. Потом открыл тетрадь, пробежал быстрым взглядом по строчкам и, уже волнуясь сам, посмотрел на ребят: вот оно то, что нужно! Несколько дней назад он дал ребятам задание, найти хорошие стихи о границе и выучить их к юбилею заставы. А здесь стихи - да чьи! - сами пришли в руки.

Забытая и найденная теперь тетрадка взволновала Ивана Кузьмича не меньше, чем ребят. Он долго сидел на ступеньках, забыв и петуха Василия, и диковатых поросят.

А направившись к санаторию в библиотеку и уже возвращаясь оттуда с книгами по ломоносовской тропе, он смотрел на дальние леса и всё думал, думал - и про Пастухова, и про тетрадь, и про собственную жизнь. Потому что ответить на вопрос Ломоносова можно было /только рассказав про всё сразу.

Надо было поведать, как много лет назад к нему, учителю, пришёл молодой пограничник и принёс тетрадку с этими стихами.

Иван Кузьмич тоже писал тогда стихи и несколько из них - про пограничников и про пограничную полосу, про заставу - даже напечатал в краевой газете. Были эти стихи про спокойную жизнь, про спокойную границу - сам-то он, Иван Кузьмич, уже к той поре громких дел не искал. И казались Ивану Кузьмичу его стихи, может быть, лучшими на свете. Всё в них было так спокойно, что если внимательно почитать, то на границе и делать нечего.

Внизу под стихами были напечатаны его имя, его фамилия: Иван Мышойкин.

Вот к Ивану Мышойкину и пришёл пограничник Пастухов.

Стихи его неожиданно встревожили Мышойкина: так у него не получалось. И не в строчках дело. Строчки были очень негладки, неровны. И всё равно вместе они собирались в силу, перед которой он, Мышойкин, вдруг почувствовал какую-то робость. Не всегда это просто признать, что кто-то рядом лучше, сильней тебя!

А главное, не согласился он с ними! Они будоражили, переворачивали весь тихий настрой, с которым он уже свыкся. Будто в мире никакой тишины и нужно кого-то защищать, бросаться в какие-то трудные дела - и обязательно не за славой, не за орденом! А просто так! Да ещё это: «Я сумею, я всё смогу!» И самонадеянно, и вызывающе-как теперь у Алёшки Ломоносова! А попробуй выполни!

Иван Кузьмич так и собирался сказать на следующий день Пастухову, даже поспорить с ним.