А солдат оставил эту тетрадь на день-другой, а ушёл навсегда! Ушёл навсегда, но смог, смог! Так, как обещал в стихах! И выдержать бой, и Родину защитить! И не спорил, а выиграл спор. Вон там, на синеющей вдали сопке, на которой сделал для Родины всё, что мог…

Иван Кузьмич посмотрел на неё ещё раз и подумал: смог, потому что был готов к этому. Потому и стихи написал, которые вон как ребят подкинули. Глаза разожгли!

Вспомнив свои стихи в газете, Иван Кузьмич вдруг испытал прилив запоздалой неловкости, оттого что сейчас понял: люди читали их и, конечно, видели, как они неинтересны, а он в это время гордился. А чем?

А ведь он сам, Иван Кузьмич, он сам был когда-то похожим на этого солдата. И у него ведь был такой же запал, был, да куда-то испарился, пропал. И показалось, что всё потускнело. А может быть, потускнел он сам?

А ведь и строчки в голове бродили волнующие, весёлые!

Вот и выходило, что собирался он спорить не только со стихами Пастухова, но и с собой молодым, со своей молодостью, в которой всё было горячим, ярким. И сопки тогда были яркими, радостными, и небо синим-синим.

И оттого, что он вспомнил это, сопки вдруг налились новыми красками, новой силой, небо засинело. И где-то в душе появилось давно забытое волнение, из которого вот-вот пробьются, заговорят стихи…

Написать бы зажигающие, живые, такие, как этот парнишка-солдат. Вон ведь через столько лет и его, Мышойкина, они взволновали! И жить хочется, беспокойно жить, делать что-то нужное, живое! Это стихи! То-то пришлись по духу Алёшке Ломоносову. Как ветер в костёр.

«Этот-то ищет,- подумал Иван Кузьмич про Алёшу.- Ищет и найдёт. Оттого и тревожит свою душу вопросами. А тревожиться,-вздохнул он,-не всегда хочется… Скромности бы Ломоносову побольше. А так он, видимо, в чём-то прав, прав! - Иван Кузьмич вдруг почувствовал поднимающееся сопротивление: - А я - не прав?! - Но тут же, подавив в себе эту вспышку, подумал: - А что ж, наверное, не прав. Вон и Витька за ним тянется… Да, жаль, что я раньше не достал эту беспокойную тетрадку. Жаль».

Вот о чём думал Иван Кузьмич Мышойкин, держа под мышкой книги с Одиссеем, Гераклом и Гомером.

Он, шагая, смотрел на весело бегущие над сопками облачка, на проносившихся в выси диких голубей и жалел, что столько времени жил не так, не на той скорости…

И может быть, может быть, и впрямь стоит ещё бежать за этим нахалом Алёшкой Ломоносовым?! Только не робеть, а брать на себя побольше, веселей, чтобы всё: и умные тревоги и радости - передавать ребятам,-и всё пойдёт, пойдёт! Потому что жизнь - это ты. Работаешь, живёшь весело - и жизнь жива. Ты застрял - и жизни тошно…

…В несколько дней Иван Кузьмич сделал столько, что и за год, бывало, прежде не получалось.

Письмо в управление дороги о том, что не шлют учителя по иностранному языку, написал! Доклад про Шлимана и Троянскую войну приготовил. Заглянул с тетрадкой Митя - помог ему обдумать историю пограничных собак заставы. Они и письма отправили бывшим инструкторам и вожатым!

С малышами уже провёл и контрольные по арифметике и диктант! И жизнь пошла интереснее, веселей. Иван Кузьмич даже заметил, что и ребята здороваются с ним проще и приветливей.

Иногда, правда, он снова, словно споткнувшись о старое, задумывался и становился жестковато-скучным, но дела торопили! А уж чем дальше, тем больше.

Несколько дней после уроков ребята пропадали по каким-то тайным делам на заставе, у Майорова и Прыгунова, а потом, после занятий с Ударом, собирались в школьном дворе у верстака строгать и пилить оружие Зининой заставе.

Старых досок и ящиков в дровяном сарае было хоть отбавляй. И каждый из ребят делал оружие по своему разумению, что хотел.

Ломоносов выпиливал автомат, Зина пока только намечала на чурке гранату-лимонку, Витя уже лимонку резал, хотя то и дело заставлял Удара брать барьер, а для разминки и сам прохаживался по буму.