– Поздно уже, милая Мэри, – сказал Харлоу. – Я больше не могу быть гонщиком. Джонни Харлоу сошел. Спросите любого.

– Я не об этом прошу. Ты знаешь. Я о твоем пьянстве.

– Моем пьянстве? – Лицо Харлоу оставалось бесстрастным. – Кто это говорит?

– Все.

– Все лгут.

С этой репликой задушевный разговор был окончен. С ресниц Мэри сорвалась слеза, упала прямо на ее ручные часы, но Харлоу не произнес ни слова. Мэри попыталась взять себя в руки.

– Я сдаюсь. Глупо было стараться, – сказала она. – Джонни, ты идешь на прием к мэру?

– Нет.

– Я рассчитывала, что ты пойдешь со мной. Пожалуйста.

– И выставить тебя страдалицей? Нет.

– Почему ты не ходишь ни на какие приемы? Ведь там встретишь каждого третьего гонщика.

– Я не каждый третий гонщик. Я Джонни Харлоу. Я изгой, отверженный. У меня деликатная и утонченная натура, и я не люблю, когда делают вид, что не замечают меня.

Мэри положила обе руки на его ладонь.

– Я буду разговаривать с тобой, Джонни. Ты знаешь, я буду с тобой всегда.

– Знаю. – Харлоу сказал это без горечи и без иронии. – Я искалечил тебе жизнь, а ты будешь со мной всегда разговаривать. Лучше быть от меня подальше, юная Мэри. Я бомба.

– Некоторые взрывы я с удовольствием принимаю.

– Нам пора уходить. Тебе уже нужно переодеваться к вечернему приему. Я провожу тебя в гостиницу. – Харлоу сжал ее руку и покраснел.

Они вышли из кафе под руку. Другой рукой Мэри опиралась на трость. Харлоу нес вторую, приноравливая свои шаги к походке девушки. Они еще медленно шли по улице, когда Рори Мак‑Элпайн выскочил из своего укрытия в неосвещенном парадном напротив кафе. Он посинел и дрожал от холодного ночного воздуха. Но, судя по выражению его лица, был вполне удовлетворен: мысли его были заняты чем‑то более приятным, нежели размышления о температуре. Он последовал по другой стороне улицы за удаляющимися Харлоу и Мэри, держась на почтительном расстоянии от них. У первого перекрестка свернул направо и побежал в обход.

Он вернулся в гостиницу мокрым от пота и страшно запыхавшимся, потому что ни разу не остановился за всю дорогу. Бегом миновав вестибюль, он поднялся по лестнице в свой номер, умылся, причесал волосы, поправил галстук, какое‑то время постоял у зеркала, примеряя выражение покорности и печали, и, когда ‑удовлетворился результатом тренировки, отправился в номер отца. Он постучал, услышал что‑то вроде разрешения и вошел.

Апартаменты Джеймса Мак‑Элпайна были самыми комфортабельными в гостинице. Будучи миллионером, Мак‑Элпайн не видел резона стеснять себя в чем‑либо. Но сейчас он не мог позволить себе расслабиться. Откинувшись в удобном и мягком кресле, символе комфорта, он сидел, углубившись в одному ему ведомые размышления, и оторвался от них, когда его сын закрыл дверь за собой.

– Так в чем дело, мой мальчик? Неужели нельзя было подождать до завтра?

– Нет, папа, нельзя.

– Тогда выкладывай побыстрее. Как видишь, я занят.

– Да, папа, я понимаю. – Вид Рори был печальный и покорный. – Но я должен кое‑что сообщить тебе срочно. – Он нерешительно умолк, будто собираясь с духом. – Это о Джонни, папа.

– Свои мысли о Джонни Харлоу всегда держи глубоко при себе. – За внешней строгостью в словах отца промелькнул интерес и любопытство. – Мы все знаем, что ты думаешь о Харлоу и как относишься к нему.

– Да, папа. Я об этом подумал, прежде чем решил повидаться с тобой. – Рори опять нерешительно умолк. – Ты знаешь, что говорят о Харлоу? Всякие истории о том, как он пьет, о его пьянстве.