Жаль, что безумец не прислушался к музыке интермедии и к мелодии дуэта пастушков. Если бы до его слуха дошли эти звуки, полные моцартовской чистоты и свежести, весь его дурной сон мигом рассеялся бы. При виде милой Лизы, стремительно приближающейся к нему, он забыл бы о трёх картах, и ему стало бы легко, как самому композитору, только что повторившему свою интермедию.

…— Знаешь, что я тебе скажу? Эти страницы великолепны. Это шедевр!

Таково было мнение Лароша.

— Ты так думаешь?

— Уверен. И разные стили тут уместны. И твой неврастеник — также. Но он мёртвый человек. Давно мёртвый.

— Кто? Герман?

— Да. Три карты убили его задолго до того, как он проиграл игру. И ты это хорошо показал.

— Да я не хотел это показать!

Ларош посмотрел пристально.

— У художника иногда получается против воли. Но, во всяком случае, интермедия — шедевр.

Ларош и сам оживился. Сонливости его как не бывало. Он сказал шутливо и растроганно:

— Пусть над тобой и впредь витает дух Моцарта!

2

Осенью в театре начались репетиции. Всё шло гладко. Но всякий раз, вернувшись домой, он чувствовал, надо ещё что-то сделать: прибавить, вычеркнуть — одним словом, изменить.

Если, по мнению Лароша, трудно определить начало, то когда же наступает эта счастливая минута, когда можно сказать себе: это конец!

Как несовершенно знание человека, его умение! Добыча оказывается не настоящей породой. Новый опыт, опыт сегодняшнего дня, подобно дневному свету, обнаруживает скрытый порок.

Так было после репетиций и особенно — четвёртой картины: «В спальне графини».

Что происходит в душе Германа именно теперь? Верит ли он в удачу? Может быть, Ларош был прав: три карты убили Германа задолго до последней ставки и он бродит среди людей как призрак?

И под влиянием этих мыслей вопреки первоначальному замыслу Чайковский поддался искушению придать этой сцене, её началу какой-то призрачный, мертвенный характер. Четыре месяца назад он возражал Ларошу, теперь готов согласиться с ним. Да, Герман уже не надеется на удачу: он просто не может противиться злой судьбе.

…Нет, это следует отбросить. Спальня графини — склеп? Нет, здесь живут воспоминания. На их страже — портрет молодой Московской Венеры… Герман — призрак? Он подчиняется? Да он само бунтарство, сама энергия! Именно здесь, у самой цели, все его чувства, вся воля напряжены до предела, собраны в единую силу. Живой, нервной пульсацией пронизана вся сцена… Да будет так.

Но рука опять помедлила над партитурой. Неужели Герман не вспомнит здесь о Лизе? Не захочет проститься с ней — ведь в таких случаях прощаются. Ведь он не разлюбил её, а только забыл на время, захваченный другой страстью.

Здесь было бы уместно небольшое ариозо, искреннее, скорбное. А там — пускай снова терзают его фурии…

…Послушай, остановись. Неужели тебе нечего вспомнить? Не о чем пожалеть?

Но Герман отталкивает чужую руку. Какая остановка? Разве можно остановить поток? А прощание — его мотив уже заключён в самой музыке, как она ни стремительна. Обречённый рвётся вперёд. Он прощается, жалеет, но не станет об этом петь. Это внутри, это один из голосов симфонии.

…Теперь стало легко. Потому что нельзя идти против собственного создания. Оно рождено и ведёт за собой.

И вот Герман в спальне графини. Тишина ночи совсем не безмолвна: звуки, шорохи за стеной, в углу. Шаги… Эти звуки не совпадают с биением сердца: они ровные, мерные…

Бежать?

Но портрет Московской Венеры не отпустит.