|
К нему примешивалось странное, почти истерическое чувство облегчения, ощущение эмоционального всплеска. Никогда, даже в самом страшном сне, не привиделось бы мне, что у меня могут вырваться такие слова, а теперь кажется, что не вырваться они не могли. Да, я молила взять меня в рабство. Конечно, мной владел ужас, и все же в глубине души я понимала, что сказала это не только ради спасения своей жизни. Разумеется, за жизнь я отчаянно цеплялась. Разумеется, сказала бы что угодно! Но, произнося эти слова, я почувствовала такое, что потрясло меня, затронуло самые тайные, глубинные струны души. Вместе со страхом нахлынуло чувство высвобождения подавленных, затаенных инстинктов, я упивалась этой исповедью, возвращением к подлинности, искренности, собственному естеству. То, что я была испугана, готова любой ценой откупиться от гибели, - всего лишь случай, пришедшееся к месту оправдание моего порыва. Страхом не объяснить немыслимой, безграничной благодарности, ощущения, что рассыпались в прах все запреты, безудержного самозабвенного восторга, упоения, с которыми я предавала себя их власти, - всех этих чувств, которые, пусть и замутненные испугом, повергли меня в такой трепет. Нет, страх здесь ни при чем. Страх - лишь случайность. Не будь его - все могло бы обернуться точно так же. Важно то, что я чувствовала, умоляя их стать моими хозяевами. Моля о железной цепи, я словно отбросила тысячи незримых цепей, что не пускали меня к самой себе. Железная цепь привяжет меня к моему естеству, не пустит туда, куда в глубине души мне и не хочется, не даст изменить своей сути. Так что же такое женщина? Теперь я поняла: то, что захлестнуло меня с головой, было не только испугом. Это воля, освобождение, радость. Вот удивительно: несмотря на страх, меня переполняло возбуждение. Никогда еще так не захлестывала меня чувственность, ничто доселе так не возбуждало, как тот миг, когда, стоя на коленях, я молила двух могучих мужчин сделать меня своей рабыней. Теперь я смотрела на пришедшего, а он - на меня. Я вздрогнула. Нагое, скованное цепью тело изнывало от желания. Наверно, он познал немало женщин. Не отводя от меня глаз, он ухмыльнулся. Под бесцеремонным, оценивающим красоту моего обнаженного тела взглядом я покраснела, вдруг разозлилась. Опустила голову. Да за кого он меня принимает?! За скованную цепью рабыню, чья красота может принадлежать ему, потому что он самый сильный, самый могущественный, самый ловкий в бою или просто потому, что он может предложить самую высокую цену?
Он указал на меня. Заговорил. Бородач возражал, размахивая руками. Пришедший рассмеялся. Махнув в мою сторону рукой, бородатый что-то сказал. В голосе звучало пренебрежение. Я взбесилась. Черноволосый взглянул повнимательнее. Заговорил со мной. Эти слова я уже слышала. Их, тыкая меня копьем, говорил тот, другой, после того, как избил меня перед тем, как, уже израненную, снова поставить меня на колени, перед тем, как прижать мне к горлу кинжал. Вздернув голову, я встала на колени. Цепь с ошейника свешивалась в траву. Я присела на пятки, выпрямила спину, руки - на бедрах, глядя прямо перед собой, высоко подняла голову. Отведя назад плечи, расправила грудь. Не забыла и о коленях. Раздвинула их так широко, как только могла. Я знала - им так хочется. И вот я снова стою перед ними на коленях в самой изысканной и беспомощной позе, в какую только могут мужчины поставить женщину, в позе горианских рабынь, которая, как узнаю я потом, зовется здесь позой наслаждения. Черноволосый решительно заговорил. Бородатый и его товарищ сердито отвечали. Краешком глаза я заметила: черноволосый указывает на меня. Он усмехался. Я дрожала. Он требовал меня! Хотел, чтобы они отдали меня ему! Наглое чудовище! Как же я ненавидела его! И как сладко мне было! Мужчины захохотали. Я испугалась. Их двое, а он один! Отступит! Сбежит, спасая свою жизнь! Скованная цепью, я стояла на коленях. - Кейджера канджелн! - проговорил черноволосый. |
