|
Подложил Ефрем две подушки под спину и стал просматривать. И тут еще он бы не стал читать, если б это был роман. Но это были рассказики маленькие, которых суть выяснялась в пяти-шести страницах, а иногда в одной. В оглавлении их было насыпано, как гравия. Стал читать Поддуев названия и повеяло на него сразу, что идет как бы о деле. "Труд, смерть и болезнь". "Главный закон". "Источник". "Упустишь огонь - не потушишь". "Три старца". "Ходите в свете, пока есть свет". Ефрем раскрыл, какой поменьше. Прочел его. Захотелось подумать. Он подумал. Захотелось этот же рассказик еще раз перечесть. Перечел. Опять захотелось подумать. Опять подумал. Так же вышло и со вторым. Тут погасили свет. Чтобы книгу не уперли и утром не искать, Ефрем сунул ее к себе под матрас. В темноте он еще рассказывал Ахмаджану старую басню, как делил Аллах лета жизни и что много ненужных лет досталось человеку (впрочем, сам он не верил в это, никакие лета не представились бы ему ненужными, если бы здоровье). А перед сном еще думал о прочтенном. Только в голову шибко стреляло и мешало думать. Утро в пятницу было пасмурное и, как всякое больничное утро, - тяжелое. Каждое утро в этой палате начиналось с мрачных речей Ефрема. Если кто высказывал какую надежду или желание, Ефрем тут же его охолаживал и давил. Но сегодня ему была нехоть смертная открывать рот, а приудобился он читать эту тихую спокойную книгу. Умываться ему было почти лишнее, потому что даже защечья его были подбинтованы; завтрак можно было съесть в постели; а обхода хирургических сегодня не было. И медленно переворачивая шершавую толстоватую бумагу этой книги, Ефрем помалкивал, почитывал да подумывал. Прошел обход лучевых, погавкал на врача этот золотоочкастый, потом струсил, его укололи; качал права Костоглотов, уходил, приходил; выписался Азовкин, попрощался, ушел согнутый, держась за живот; вызывали других - на рентген, на вливания. А Поддуев так и не вылез топтать дорожку меж кроватей, читал себе и молчал. С ним разговаривала книга, не похожая ни на кого, занятно. Целую жизнь он прожил, а такая серьезная книга ему не попадалась. Хотя вряд ли бы он стал ее читать не на этой койке и не с этой шеей, стреляющей в голову. Рассказиками этими едва ли можно было прошибить здорового. Еще вчера заметил Ефрем такое название: "Чем люди живы?" До того это название было вылеплено, будто сам же Ефрем его и составил. Топча больничные полы и думая, не назвав, - об этом самом он ведь и думал последние недели: чем люди живы? Рассказ был немаленький, но с первых же слов читался легко, ложился на сердце мягко и просто: "Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартере. Ни дома своего, ни земли у него не было, и кормился он с семьею сапожной работой. Хлеб был дорогой, а работа дешевая, и что заработает, то и проест. Была у сапожника одна шуба с женой, да и та износилась в лохмотья." Понятно это было все и дальше очень понятно: сам Семен поджарый и подмастерье Михаила худощавый, а барин: "как с другого света человек: морда красная, налитая, шея как у быка, весь как из чугуна вылит... С житья такого как им гладким не быть, этакого заклепа и смерть не возьмет". Повидал таких Ефрем довольно: Каращук, начальник угле треста, такой был, и Антонов такой, и Чечев, и Кухтиков. |
