|
Не дался он операции, и лечение начали иголками: впускали в язык иголки, как грешнику в аду, и по нескольку суток держали. Так хотелось Ефрему этим и обойтись, так он надеялся! - нет. Распухал язык. И уже не найдя в себе той силы воли, быковатую голову опустив на белый амбулаторный стол, Ефрем согласился. Операцию делал Лев Леонидович - и замечательно сделал! Как обещал: укоротился язык, сузился, но быстро привыкал обращаться снова и все то же говорить, что и раньше, только может не так чисто. Еще покололи иголками, отпустили, вызвали, и Лев Леонидович сказал: "А теперь через три месяца приезжай и еще одну операцию сделаем - на шее. Эта - легкая будет." Но таких "легких" на шее Поддуев тут уже насмотрелся и не явился в срок. Ему присылали по почте вызовы - он на них не отвечал. Он вообще привык на одном месте долго не жить и шутя мог сейчас заявиться хоть на Колыму, хоть в Хакассию. Нигде его не держало ни имущество, ни квартира, ни семья - только любил он вольную жизнь да деньги в кармане. А из клиники писали: сами не явитесь, приведем через милицию. Вот какая власть была у ракового диспансера даже над теми, у кого вовсе не рак. Он поехал. Он мог, конечно, еще не дать согласия, но Лев Леонидович щупал его шею и крепко ругал за задержку. И Ефрема порезали справа и слева по шее, как режутся ножами блатари, и долго он тут лежал в обмоте, а выпустили, качая головами. Но уже в вольной жизни не нашел он прежнего вкуса: разонравилась ему и работа и гулянки, и питье и курье. На шее у него не мягчело, а брякло, и потягивало, и покалывало, и постреливало, даже и в голову. Болезнь поднималась по шее едва не к ушам. И когда месячишко назад он вернулся опять все к тому же старому зданию из серого кирпича с добротной открытой расшивкой швов, и взошел на то же полированное тысячами ног крылечко меж тополей, и хирурги тотчас за него схватились, как за родного, и опять он был в полосатом больничном и в той же палате близ операционной с окнами, упертыми в задний забор, и ожидал операцию, по бедной шее вторую, а общим счетом третью, - Ефрем Поддуев больше не мог себе врать и не врал. Он сознался, что у него - рак. И теперь, порываясь к равенству, он стал и всех соседей убеждать, что рак и у них. Что никому отсюда не вырваться. Что всем сюда вернуться. Не то, чтоб он находил удовольствие давить и слушать, как похрущивают, а пусть не врут, пусть правду думают. Ему сделали третью операцию, больней и глубже. Но после нее на перевязках доктора что-то не веселели, а буркали друг другу не по-русски и обматывали все плотней и выше, сращивая бинтами голову с туловищем. И в голову ему стреляло все сильней, все чаще, почти уже и подряд. Итак, что ж было прикидываться? За раком надо было принять и дальше - то, от чего он жмурился и отворачивался два года: что пора Ефрему подыхать. Так, со злорадством, оно даже легче получалось: не умирать - подыхать. Но это можно было только выговорить, а ни умом вообразить, ни сердцем представить: как же так может с ним, с Ефремом? Как же это будет? И что надо делать? От чего он прятался за работой и между людей, - то подошло теперь один на один и душило повязкой по шее. И ничего он не мог услышать в помощь от соседей - ни в палатах, ни в коридорах, ни на нижнем этаже, ни на верхнем. Все было переговорено - а все не то. Вот тут его и замотало от окна к двери и обратно, по пять часов в день и по шесть. |
