– Господи! – бормотал Андрей. – Ну при чем здесь Горделадзе?

***

А Горделадзе оказался очень даже при чем. Весь семинар прошел под знаком Георгия Горделадзе. В перерывах журналисты страстно обсуждали загадочное, детективное исчезновение своего коллеги. Одни говорили, что к исчезновению Георгия причастен президент Бунчук. Другие видели руку Москвы, третьи – Вашингтона. Щирый хохол из Винницы Боря Рабинович, единственный из всех участников семинара демонстративно говоривший только по украински (вставляя, правда, иной раз английские слова) и носивший украинскую национальную рубашку, горячо доказывал, что здесь таки не обошлось без боевиков Моссада. Журналистка из Нежина – без бюста, но зато с серьгой в пупке, сказала, что Гию похитили чеченцы…

Обнорский от этих разговоров тихо шизел. Он совершенно не понимал, на кой черт президенту, ФСБ, или ЦРУ, да пусть даже и Моссаду, нужен среднеизвестный журналист? А представить себе чеченских боевиков в Киеве, на бульваре Леси Украинки, он мог, но с очень большим трудом. Да и вообще с момента исчезновения Горделадзе прошло чуть больше четырех суток. О чем разговор, коллеги дорогие?

Примерно четверть участников семинара с доводами Андрея соглашалась.

Остальные – в основном молодежь – продолжали строить догадки и версии – одна невероятнее другой. Вскоре Обнорский перестал с ними спорить. Он понимал, что молодым журналистам очень хотелось, чтобы странная история, случившаяся с их коллегой, была не какой то «бытовухой», а настоящим героическим приключением.

Героическое приключение приподнимало значимость профессии, романтизировало в глазах обывателей остальных журналистов и вообще добавляло адреналина в кровь… Все это Андрей очень хорошо понимал, поскольку давно уже был частью журналистского корпуса со всеми его примочками – и хорошими, и плохими. А принадлежность к корпоративному сообществу – это штука такая, как бы вернее сказать, – тонкая… Обнорский любил свою профессию и свой цех – прекрасно осознавая недостатки очень многих его представителей. Эта любовь и чувство корпоративной солидарности не позволяли ему издеваться и насмешничать над коллегами. Или, скажем точнее, почти не позволяли…

В конце второго дня семинара Андрей прочитал заключительную лекцию. В принципе, можно было улетать, но он решил остаться еще на один день – впереди было короткое бабье лето, а потом слякотная петербургская осень с дождями, мокрым снегом и голыми деревьями. Андрей решил задержаться на денек у моря.

Вечером он пригласил Галину в ресторан. Они поехали в Ялту, на Дарсан, в «Горку». Вечерело, садилось солнце, освещая лежащие внизу город, порт и бесконечный простор моря. Пейзаж был совершенно фантастический в невозможной своей красоте.

Андрей и Галина пили «Белый мускат Красного камня». Обнорский молчал, глядел на закат, стараясь запечатлеть его в памяти навсегда, понимая, что это невозможно.

– Обнорский, – сказала Галина осторожно, – ты не передумал?

– Про что не передумал? – спросил Обнорский, очнувшись.

– Ты все таки улетаешь в свой Ленинград?

– В Санкт Петербург…

– Жаль…

– Мне тоже.

– Ну так останься! – сказала она. – Давай останемся здесь еще на недельку… или махнем ко мне в Киев. Там сейчас очень красиво, каштаны на Крещатике стоят рыжие. А, Андрей?

Обнорский взял Галину за руку, сказал:

– Я не могу. Каштаны – это здорово… но не могу. У меня Агентство, лекции в университете. Извини, не могу – работа.

– Я же не предлагаю тебе отдых.